Чужая жизнь

— Больше, мистер Венслей, в этом году ровно тридцать семь лет… Я был прав… Приспособлением организмов всецело ведают важнейшие ядрышки клеток — хромозомы. И хромозомах есть участки, руководящие приспособлением организмов ко всем особенностям пространства, в виде термических, химических и прочих его свойств. Есть также участки, которые приспособляют организм ко времени, то есть ускоряют или замедляют все жизненные процессы в зависимости от внешних условий.

— Почему же вы тогда не подтвердили опытом эти свои взгляды? — не удержался Венслей.

— Для этого нужно было иметь существо из «чужого мира»… — А болид из Джэксонвилля попал ко мне через двенадцать лет после моего доклада на заседании биологической коллегии. Но, может быть, вы разрешите мне докончить мои пояснения?…

— О, пожалуйста!… Я страшно заинтересован…

— …Воздействуя на хромозомы космозоида особенными соединениями, я парализовал их приспособляемость ко времени. Миллионы существ, потомки комочка высохшей слизи, питались веществами Земли, дышали ее воздухом, но жизнь их текла во времени той ничтожно-малой планеты, с которой какая-то мировая катастрофа низвергнула их на Землю. Они жили чужим временем. И это чужое время с безумной скоростью уносилось вдаль, оставляя позади бесконечно-медленное, словно застывшее земное время.

— Да, так и должно быть, — пробормотал Венслей. Он почти не слышал слов Босса и только глубинами мысли улавливал многообещающую сущность. Эта чужая жизнь нашла для себя все новое, кроме времени… время осталось для нее старым…

Он устремил глубоко внимательные глаза на Босса. Тот уже снова тихим, размеренным голосом продолжал свой рассказ.

ОНИ

— Однако, конец уже был близок. Сложная цепь эволюции не могла продолжаться вечно.

Однажды, вернувшись в хижину; я почувствовал головокружение и тошноту; к ночи меня схватил сильнейший озноб. Я заболел лихорадкой, тяжелой болотной лихорадкой. Целыми днями лежал я в холодном поту, на границе жизни и смерти, и беззвучная тень Чили-Лиму делила со мною мои страдания. Старик следил за регулярным принятием хины, кормил и поил меня. Весь день просиживал он около меня, и ночью, просыпаясь, я видел в дрожащем тусклом свете фонаря его настороженное, бодрствующее лицо.

Он уверенно заявлял, что вырвет меня из когтей смерти. И я знаю, — если бы не Чили-Лиму, мне не пришлось бы делиться с кем-нибудь моими переживаниями: те дни были бы для меня последними. Медленно, капля за каплей, возвращались ко мне утраченные силы.

С нежным добродушием следил Чили-Лиму за моими недолгими прогулками на поляне, перед хижиной. Он безжалостно пресекал слишком большое усердствование с моей стороны, и, замечая усталость в моем взгляде, заставлял ложиться в постель. Он знал причину моего нетерпения.

— Они подождут, — говорил он успокаивающе: — Не надо… Будет здоровье — все будет…

И я безмолвно подчинялся его вразумительному доброму приказу. Старик был прав: надо было крепиться, сдерживать жгучее нетерпение. Сильное возбуждение могло стать роковым. По ночам мне грезились темные, жуткие дебри джунглей, и не раз я в ужасе, весь обливаясь потом, вскакивал с постели. Мне чудились крепкие холодные кольца, хлопанье черных крыльев и пронзительный хохот. Но пробуждение всегда успокаивало мои взвинченные нервы. В мягком, бледном свете фонаря я видел знакомую участливую фигуру конака. Смуглое лицо приближалось ко мне и тихий, успокаивающий голос говорил: — Не надо так кричать… все хорошо… все благополучно. Спи, спи, кахуна-хаоле…

И я засыпал под эту тихую, умиротворяющую речь. Но однажды, проснувшись, я с отчаянием и жутью увидел какую-то перемену в привычной обстановке. Фонарь скупо разливал бледный свет, и его тусклое пламя слегка вздрагивало. Но Чили-Лиму не было. Дверь была раскрыта настежь. В нее заглядывали тусклые очертания деревьев и клок неба, усеянный звездами. Непонятные протяжные звуки — словно жалобные вопли — врывались в тишину хижины.

Я торопливо оделся и, чувствуя головокружение, вышел наружу. Стены хижины, стройные пальмы, звезды и вода лагуны все качалось в моих затуманенных глазах. Меня знобило, и я слышал мелкую дробь, выбиваемую моими же челюстями. Шагах в тридцати от хижины я увидел Чили-Лиму. Он стоял, повернувшись ко мне спиной, и пристально вглядывался в противоположный берег лагуны. Там, в белесой полосе лунного света, копошились маленькие фигурки. Это они издавали протяжные, вибрирующие звуки, пробудившие меня. Я бросился к Чили-Лиму.

— Кто там… кто это на берегу?! — хрипло, срывающимся голосом закричал я.

— Это они… — Он застыл, не зная, что сказать… — Они вышли из джунглей. Вот уже третий раз Чили-Лиму видит их…

Мистически-благоговейное, слегка затуманенное страхом сияние струилось из его широко открытых глаз и, как луч свечи в солнечном свете, таяло в безбрежном море лунного света.

— Идем, кахуна-хаоле…