Чувствуй себя как дома

А он отвечает:

— Ты славный малый.

Спрашиваю:

— Я случайно не псих?

А он отвечает:

— У тебя просто протекает крыша.

Не бойся безумия, пока оно не скажет: «Здравствуй. Как поживаешь?»

Мне семь.

Со мной по-прежнему не дружат сверстники. Я хожу в школу. Мертвую школу. По крайней мере, она молчит. Я пробовал с ней заговорить, а она ни в какую. Или упрямая, или и правда сдохла.

Может, она невзлюбила учеников. Может, виновато сердце — здесь оно тикает тише, чем дома.

Может, школа больна.

Мне так и не удалили фантазию.

И почему матушка до сих пор не обменяла меня на кого-то получше? На что надеется?

Впрочем, паровоз я тоже не обменял. И ни на что не надеюсь.

Мне восемь.

Я провожу все свободное время у себя в комнате. Прижимаюсь к обоям так, что краснеет ухо — иногда дом шепчет чересчур неразборчиво.

Одноклассники обзывают меня маменькиным сынком. А все потому что я отправляюсь домой в шесть, ведь уже темнеет. Я боюсь. Ночью голоса домов особенно четкие.

Одноклассники обзывают меня кирпичом. А все потому что я часто прислушиваюсь к стенам, сливаюсь с ними. «И лицо приплюснутое», — заявляет Пашка, главный придурок поселка. Долговязый, с белыми-белыми седыми волосами, хотя ему всего восемь. И ресницы — длинные, девчачьи. Странно, что над ним никто не подшучивает.

Одноклассники обзывают меня сумасшедшим. А все потому что моя крыша протекает.

Мы с домом — близнецы. Только я не давлюсь штукатуркой.

В первый день осени банда во главе с Пашкой перелезает через забор и кидает камни в мое окно.

Маменькин сынок.

Кирпич.

Сумасшедший.

Осколки летят в разные стороны. Сердце дома тикает быстрее и быстрее и, должно быть, спешит на часов сорок.

Больно, больно. Как же ему больно.

Мальчишки гогочут. Они попали в цель и проучили негодяя.

Я не успеваю увернуться — камень попадает мне в лоб — и растекаюсь лужицей по полу.

Мальчишки обещают меня закопать. Скормить крысам. Законсервировать вместо огурцов. Но вскоре крики обрываются. Я с трудом доползаю до подоконника и пялюсь в окно: у Пашки из носа льется кровь — пачкает рубашку, капает на траву. Рядом — разбитый горшок с землей и пока не проросшими матушкиными цветами.

— Спасибо, — мямлю я, гладя стену.

Дом меня защищает.

Мы — друзья.

Этим же вечером к нам заявляются предки Пашки и визжат, что я сломал их сыну нос.

— А вы нам окно разбили, — парирует батя. — Смотрите, что у Захара на лбу!

К тому времени моя шишка приобретает размеры второй Земли.

— Ваш Паша перелез через забор, — подключается матушка, гладя меня по башке с таким усердием, что я боюсь, не останусь ли лысым.

Они грызутся, наверное, вечность. Я успеваю сосчитать до ста и обратно. А после — разбегаются как ни в чем не бывало, мысленно посылая друг друга к черту. Я молюсь, чтобы нас с домом никто не тронул.

За ужином предки косятся на меня с опаской, и матушка не выдерживает:

— Нельзя кидать горшки, Захар. Ты же это понимаешь? — Она отодвигает тарелку, выпрямляется, вытягивается и, кажется, худеет, как кусок теста. Длинная-длинная матушка стремится к потолку. — Они поступили ужасно. Но и ты не лучше.

Я засасываю спагетти и мотаю головой:

— Это не я.

— А кто?

— Не я.

— Не ври нам, Захар, — встревает батя.

— Я не вру.

Матушкина макушка достает до потолка, дом изгибается дугой.

А потом мне на целых четыре недели запрещают гулять после школы. Жаль, ведь я люблю знакомиться с новыми домами.

Постепенно матушка приобретает прежние размеры и отправляется мыть посуду.

Ночью, когда предки умолкают, я прислоняюсь ухом к стене и спрашиваю:

— Тебе больно?

А дом отвечает:

— Будет фингал.

* * *

В начале каждого месяца к нам забегает соседка. Местный милиционер. Я не в курсе, зачем мы ей понадобились, но она без устали болтает, какой ухоженный у нас огород, и дарит яблоки (или клубнику, смородину — по сезону), хвастаясь, что у нее много уродило. Зимой — пироги. И так во все дома.

Люди говорят, что она не в себе. Что ее бросил ухажер, и от страданий ее психика превратилась в «Селедку под шубой». Причем шуба очень-очень толстая.

Но я им не верю. Она поворачивается ко мне и точно лучами пронизывает. Не как предки. Будто сопереживает. Будто дошло до нее, что у меня воспаленная фантазия.

— Добрый день. А я вам фрукты принесла. Дай, думаю, порадую любимых соседей. — И топчется на пороге с корзиной яблок.

Ох, как же она мне не нравится.

Предки жалеют соседку, впускают. А я обычно прячусь в прихожей за шкафом, но она неизменно меня находит. Специально.

— Какой замечательный у вас мальчишка! Почему он в углу?

— Играет, — оправдывается матушка. — Это… детский невроз. Воображает, что дома живые.

— Вы водили его к врачу? — Она поправляет блондинистые косы и пялится на меня, не моргает. Глаза вот-вот выпадут. Ух, ведьма.

— Да-да…

Еще чуть-чуть, и корзина затрещит — так сильно она ее стискивает.

— Думаю, это детская фантазия. Но я бы не распространялась на вашем месте…

Странный совет. Даже я, восьмилетний ребенок, это понимаю.

Соседка взлохмачивает мне волосы, задевает плечом стену. Что-то ищет, но безрезультатно. После ее визитов дом долго молчит. Он боится, но никогда не признается, чего именно.

Глава 2

Анна