Утренняя дымка не исчезает. Наоборот: загустевает, наполняется синевой моря. Хижины окружают Риту. Девушка забыла, с какой стороны пришла и где остановка. Но ей все равно. Музыка разлилась в ней киселем. Прожгла формалином. Поразила вирусом. В тот миг, когда Рита услышала игру сестры, ночной кошмар превратился в нечто реалистичное и естественное. И чтобы не было восьми тридцати утра и проклятого «Проспала!», Рите нужно уехать. Немедленно.
— Куда идешь? — окликает ее кто-то.
Рита оборачивается. Возле покосившейся хижины в кресле-качалке сидит старуха.
— Остановку ищу…
— Так вот же она.
— Где?
— Как где? Вот, в клетке, — улыбается старуха. Губы — в ранках, вместо помады на них пятна крови.
Рита замечает перед старухой пустую клетку.
— Вы о чем?
— Ну, конечная. Вот она.
— Простите…
Риту перебивает звонкий хохот. Так пожилые люди не смеются — смело, зло, свободно, словно ругаясь.
— Да шучу я, шучу. Но имей в виду: в клетке безопаснее всего.
Рита пятится. Этот умирающий поселок, странный, гнилой, напоминает ей картину Поля Гогена «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?»
Откуда, мальчик с собакой?
Кто, Аня?
Куда, старуха?
Где-то поблизости ухает автобус. За редкими деревьями появляется его горбатый силуэт. Рита идет по траве аккуратно, медленно, чтобы шпильки не проваливались в землю. Чтобы все забыли, кто она и зачем приезжала. В клетку ей не хочется.
А старуха тем временем слушает свое особенное радио — тиканье часов. Она-то знает, что у каждого есть свой сгоревший дом. У каждого, но не у нее.