Чума в Бреслау

В женщине за это время произошли изменения. Из испуганной овечки она превратилась в гарпию. Она растопырила пальцы и направила их в лицо Мока. Ему не удалось избежать двух ее ногтей, которые вырвали кусок кожицы в углу глаза и за ухом. Он соскочил с кровати и оценил ситуацию. Худой мужчина, прикованный наручниками, дергался у изголовья, приводя в движение всю кровать, женщина же — не заботясь о собственной наготе — шипела, как змея, и медленно двигалась на коленях в сторону Мока. Тот почувствовал, как струйка крови хлынула ему за воротник.

— Кровь запачкала мой воротник? — спросил он Вирта.

— Да… — ответил спрошенный.

— Ты испачкала мне воротник, сука! — Челюсти Мока крепко сжались. — Так? Это то, что ты сделала? Ты знаешь, шлюха, что значит испачкать мой воротник или заляпать грязью мои ботинки? Это значит разозлить меня. Очень разозлить…

Женщина была названа Моком грубо, но, кажется, неточно. Для проститутки она была слишком стара и слишком уродлива. У нее были сухие обвисшие груди, а поросль внизу живота распространялась до паха и бедер. Под ее кожей неравномерно, как зерна песка, разлагались комки жира. Отвращение, которое Мок почувствовал при ее виде, и ярость из-за испачканного жесткого воротника, однако, не усыпили защитный инстинкт, которым он должен был немедленно проявить себя. Ибо женщина решила действовать иначе. Она больше не нападала на Мок когтями. Они были нужны ей, чтобы прогнать нападавшего с кровати. Когда она уже добилась своего и Мок спрыгнул с кровати, сосредоточившись на своем испачканном воротнике, она потянулась под простыней и достала маленький револьвер. Она нажала спуск, когда он схватил ее за предплечье. Он почувствовал, что кожа на его локте содрана. Он дернул ее руку с такой силой, что почувствовал какой-то хруст. Он уперся ногой в край кровати и сделал пол-оборота — как древний дискобол. Тело женщины ударилось о металлическую перекладину так сильно, что кровать рухнула. Наступила тишина. Мок посмотрел на мебель, которая напоминала ему теперь каких-то зверей с поджатыми передними лапами, потом на лежащую без движения женщину, и, наконец, на простреленный рукав своего пиджака, который шил у Лео Натана из лучших бельских материалов. Ругаясь, он подошел к бессознательной женщине и потянул ее к изголовью.

— Лежи и не двигайся, — сказал он мужчине.

Вирт и Цупица стояли в дверях и смотрели, как Мок открывает наручники, а затем протаскивает их через перекладину и зажимает на запястье женщины. Влюбленные лежали теперь, скованные одной парой наручников. Мок рассматривал разорванный рукав и тяжело сопел.

— Смотрите дальше, — медленно произнес он, сопя в паузах между словами, — он сейчас будет есть у меня из рук.

Вирт и Цупица сели и закурили папиросы. Встревоженный портье, извечный полицейский информатор, прибежал снизу, смотрел то на раскардаш в комнате, а то на потного Мока. Тот успокаивающе кивнул ему головой. Портье вышел, а Мок закрыл дверь и подошел к мужчине, который теперь только одной рукой закрывал свои гениталии.

— Представляю вам, дорогие мои, — громко сказал он Вирту и Цупицу, — господина доктора Теодора Гольдмана, санитарного советника в следственной тюрьме при Фрайбургерштрассе. Лет тридцати, женат. Даму, которая его сопровождает, я не знаю. Но ее возраст я могу определить в плюс-минус пятьдесят лет. Вы читали Лукреция, доктор? — неожиданно обратился он к скованному мужчине.

— Не читал, — сказал Гольдман резким и твердым голосом, как будто использование его титула Моком добавило ему уверенности, — а теперь прошу либо снять с меня наручники, либо дать мне что-нибудь прикрыться. А прежде всего расскажите, что здесь происходит и кто вы такой! И откуда вы вообще меня знаете?

— Позор, — улыбнулся Мок, сел на край кровати и открыл портсигар, — какой позор! Человек с высшим образованием не знает одного из важнейших римских философов… Действительно позор…

— Мы не читали его в гимназии, а впрочем, я не собираюсь оправдываться. — Гольдман отказался взять папиросу и, глядя на Мока с превосходством, крикнул: — Ну сними с меня наручники, хам, сейчас же!

— Смотрите, он не знает Лукреция. — Мок недоверчиво покачал головой. — А если бы знал, то сэкономил бы мне много времени, не так ли, парни?

Вирт и Цупица, названные «парнями», смотрели на Мока с открытыми ртами, когда он кружил в тесноте комнаты, как дикий зверь — между кроватью, стульями и окном. При этом он принимал позу профессора, модулировал голос и поднимал вверх глаза и указательный палец.

— У Лукреция, в самом начале его поэмы «De rerum Nature»[30], — Мок впал в состояние, близкое к восторгу, — есть любовная сцена между Марсом и Венерой. Поэт пишет, что бог войны откидывает свою сильную, стройную шею, а его дыхание зависает у уст богини. Красиво, не правда ли?