Чума в Бреслау

«Уважаемый господин надвахмистр! Заключенные Дитер Шмидтке и Конрад Дзяллас опустили меня в тюрьме. Умоляю вас, убейте их. Если вы это сделаете, мой сынок Клаус никогда не узнает, почему я убил себя. Только они знают. Это моя последняя просьба. Если вы это обещаете, бросьте эту образок на мою могилу. С величайшим уважением, ваш Ганс Прессл».

Мок отер кулаком глаза и посмотрел в стекло катафалка. Он увидел свое лицо. Глаза опухли от слез и алкоголя. Кожа серая и сморщенная. Как отварная говядина, подумал он, я как разваренное мясо.

— O clemens, o pia, o dulcis Virgo Maria[29], - закончил антифон ксендз.

Мок сглотнул слюну, которая была настолько густой, что с болью терлась о сухой пищевод. Кто виноват в этой смерти? Ответ прост, подумал он, я виноват. Прессл мертв, потому что мне не хотелось оказать ему услугу. Мне не хотелось стоять под палящим солнцем на тротуаре под тюрьмой и подвергать себя враждебным взглядам людей. Он ждал моего визита, а я оставил его одного. Он ждал моего обещания позаботиться о Луизе, а я в своем календаре переписывал из недели в неделю срок посещения тюрьмы. Мне было противна его вонь. Я ушел в тот тяжелый от жары день и даже не дал ему возможности хоть на мгновение покинуть свою камеру и хотя бы на мгновение не видеть своих мучителей. Виноваты не Дитер Шмидтке и Конрад Дзяллас. Это я виноват. Это я его убил.

— И я сотру эту вину! — сказал он ксендзу, который как раз бросал ком земли на гроб.

Сам он не бросил комья земли. Он сделал резкое движение рукой, и — к удивлению духовника — на скромный гроб полетел колыхающимся полетом липким дешевый религиозный образок, один из тех, которые наполняют карманы ксендза, когда он посещает своих прихожан, или капеллана в заключении, когда он несет прощение, в которое никто не верит. Святая Ядвига почила ом гроб навек.

Мок повернулся и двинулся в сторону кладбищенских ворот. Он еще раз взглянул в стекло катафалка. Его лицо больше не напоминало вареную говядину. Теперь оно было похоже на бифштекс. Очень кровавый.

Бреслау, четверг 25 октября 1923 года, восемь вечера

Отель «Варшавский двор» на Антониенштрассе, 16 был очень хорошо известен Моку и людям из децерната IV. Умели они охарактеризовать каждый из многочисленных подтеков на стенах, найти каждую выжженную папиросой дыру в одеяле или матрасе, назвать число потеков каждого таза, в которой дочери Коринфа обмывал свои усталые pudenda. Сколько раз Мок, Смолор или Домагалла заглядывали в этот отель, чтобы застать с поличным проституток, упорно избегавших регистрации! Сколько раз они смеялись до упаду, когда какой-нибудь уважаемый гражданин, пойманный за тингель-танглями, пытался объяснить, что эта дама давала ему частные уроки!

Неудивительно, что Эберхард Мок чувствовал себя в этом храме, как у себя, и не собирался считать ступени, которые вели в отдельные комнаты — нередко являющихся зрителями реальных супружеских трагедий — или находящихся на антресолях уборных, откуда часто доносились вздохи облегчения морфинистов. Мок с закрытыми глазами попал бы в любой уголок «Варшавского двора». Этого не могли сказать о себе два его товарища, и такое знание им, впрочем, ни к чему не было. Они знали одно. Что они должны выполнять приказы Мока, служить ему информацией и укротить собственное любопытство. За это они могли рассчитывать на его помощь, то есть закрытие глаз на их контрабандные начинания. Мок оказал им еще одну важную услугу. Разными способами он убеждал владельцев дорогих публичных домов приобретать товары именно у фирмы, возглавляемой его сегодняшними товарищами. Один из них — худощавый, невысокий и болтливый — был мозгом контрабандной процедуры, заключавшейся в незаконной торговле предметами роскоши. И так, благодаря его ловкости, снабжались — речным путем и, разумеется, без лишнего пошлины — торговые дома Бреслау, Стерана и Берлина турецким табаком, эфиопским кофе, французскими коньяками, афганскими мехами, русской икрой и сирийскими духами. Часть этого добра — благодаря протекции Мока — отправлялась в бордели для богатейших граждан восточной части «дикой и продажной Веймарской республики». Второй товарищ Мока — могучий, широкоплечий немой — был телохранителем первого, человеком, заботящимся о телесной неприкосновенности своего патрона. Первого звали Корнелиус Вирт, второго — Генрих Цупица.

Мок, тяжело пыхтя, поднялся по лестнице на четвертый этаж, где находились самые дешевые комнаты. Он стоял у окна, выходящего на узкую улицу. Закурил папиросу и стряхнул пепел в вазу на подоконнике.