Чума

Его глаза, уже давно привыкшие к полутьме, видят, что на лице девушки играет нежная, немного жалобная улыбка. Очевидно, раскаленный бред сменился грезами.

Она заговорила. Тихо, тихо, как говорят влюбленные девушки на ухо возлюбленному среди тьмы и тишины весенней ночи.

Вместе с ее словами, до слуха Хребтова доносится мужское имя.

— Саша, — говорит она. — Саша, ты любишь, милый?

Профессор словно окаменел, весь скорчившись, судорожно сжав руками край постели. Лицо его исказилось, как от сильной боли.

Кто этот Саша, которого она зовет на пороге смерти? Ему принадлежит ее душа. Может быть, принадлежит и тело?

Хребтов задерживает дыхание, чтобы не проронить ни слова.

А голос ее звучит еще нежнее. Кажется, что в нем не осталось уже ничего плотского.

— Саша, любимый мой! Ведь ты знаешь, что тобою только я живу и дышу. Ведь ты чувствуешь это? не правда ли, хороший? Приди же ко мне. Ну, подойди. Я должна дотронуться до твоей руки. Я жажду этого прикосновения — мне сразу станет легче.

Ее рот полураскрыт. Пурпуровые губы грезят, среди бреда, о поцелуях.

Вдруг Хребтов наклоняется, сгибается, как подкрадывающийся зверь, и говорит:

— Я здесь, я твой, люблю тебя!

И он чувствует пожатие ее руки. Чувствует, как тонкие, горячие пальцы переплетаются с его пальцами.

Склоняет свою безобразную голову к ней на грудь и ловит новые слова ласки, нежности, упоения, которые повторяет умирающая.

Он крадет эти слова и наслаждается ими так, будто они принадлежат ему по праву.

Бред овладевает и им. Он припадает к губам девушки, пьет жар, которым они дышат. Говорит ей все страстные речи, которые обращал к ней столько раз во тьме одиноких, бессонных ночей.

Обвивает ее руками свою шею, принимает как собственность все ласки, предназначенные неизвестному сопернику.

Он упивается безумной радостью в ее раскаленных объятиях, с затуманенной головой, с бешено бьющимся сердцем.

Он не думает ни о чем. Не думает даже о ее жизни.

Вдруг Надежда Александровна поднялась и с неожиданною силою отбросила от себя профессора.

Ее взгляд остановился на нем, полный ужаса… отвращения.

Минуту она оставалась неподвижной, комкая судорожными движениями пальцев одеяло, потом воскликнула:

— Опять он… паук… страшный, чудовищный, о… о… о…

Крик перешел в стон, в порывистые всхлипывания. Она опрокинулась навзничь и забилась в страшной судороге.

Потом раздался хрип, лицо ее исказилось, еще одна такая судорога и Надежды Александровны не стало.

Ее светлая, радостная душа вырвалась из когтей чумы и бреда.

Хребтов до следующего утра пробыл наедине с трупом. Что он чувствовал, что пережил — неизвестно.

Но когда, на другой день, он покинул дом Крестовской, все лицо его подергивалось судорожным смехом.

Размахивая руками, что-то бормоча про себя, он то и дело поглядывал на небо и смеялся, издавая звуки, похожие на собачий лай.

X

Несмотря на то, что чума свирепствовала с неслыханною силой, и целый ряд крестных ходов и молебствий не принес против нее никакой помощи, простонародье по мере того, как горе и лишения возрастали, все охотнее прибегало к Богу.

К концу эпидемии, религиозное настроение достигло своей наибольшей силы, вероятно, под влиянием естественной реакции после погромов и других преступлений разнузданной толпы.

Излюбленные московские святыни никогда еще не пользовались таким успехом, как в это черное время. Торжественные молебствия в Иверской часовне собирали десятки тысяч богомольцев. В дни, когда они происходили, вся площадь перед часовнею была залита народом.

Сходилось, по преимуществу, простонародье — фабричные рабочие, извозчики, крестьяне, которых чума застала в городе, разносчики и мелочные лавочники, дела которых остановились, масса баб, множество детей, словом, та же толпа, которая перед этим наводняла город, которую безысходный ужас положения сначала довел до зверского состояния, а теперь побудил обратиться к Богу.

И хотя многие из молящихся имели запятнанные кровью руки, бесконечная, детская вера была разлита в группах людей, коленопреклоненных вокруг часовни.

Глубокое умиление охватывало всех, когда из открытых дверей доносился молитвенный возглас священника или вырывались сизые клубы фимиама.

Вся толпа колыхалась тогда, охваченная одною мыслью, одним чувством.

На всех лицах было общее выражение и тысячи голосов шептали одни и те же слова.

Наступил момент, когда человек, распятый две тысячи лет тому назад за то, что вступил в борьбу с жестокими законами жизни, снова совершал чудо, вырывая людские души из тисков действительности, побеждая реальность мечтою.

Из темной, наполненной огоньками свечей глубины маленькой часовни, словно спрятавшейся между тяжелыми зданиями Городской думы и Исторического музея, исходил чудесный ток, распространявшийся до самых отдаленных углов площади, до последних рядов молящихся.

Он возвращал людям потерянную надежду, вызывал в них представление о чем-то хорошем и светлом, что разлито в жизни повсюду, но чего они до сих пор не замечали.