Чума

Терпение Хребтова стало истощаться. Ему пришла в голову мысль, что совершенно так же выглядел он сам два месяца тому назад, ползая на коленях перед Надеждой Александровной.

Такое сравнение подействовало на него, как удар хлыста. Он выпрямился, полный яростью, готовый вымещать ее на всех и на всем.

— Отстаньте от меня! — грубо крикнул он лаборанту. — Там, кругом, мрут тысячи, а вы хлопочете о том, чтобы уцелеть одному между ними. Чем вы лучше других? Ступайте к ним, оставьте меня в покое!

Но даже этот окрик не образумил несчастного. Он только обхватил колени профессора и припал к ним с немою, судорожною мольбой.

Это было слишком. Хребтов сделал резкое движение, чтобы вырваться, но не рассчитал, что имеет дело с человеком, едва живым от голода и нравственных страданий. При первом же толчке лаборант потерял равновесие и опрокинулся плашмя на грязный пол.

Минуту он лежал неподвижно, как бы лишившись сознания, потом медленно поднялся и отошел на несколько шагов.

Когда он повернулся к профессору, на лице его, еще мокром от слез, горела злоба.

— Убийца! — проговорил он тихо, словно отпечатывая каждое слово. — Убийца, недаром ты и на человека-то не похож. Ты — зверь, тебе нипочем, что люди кругом умирают; ты смотришь себе да посмеиваешься. Зверюга!

И затем подскочил совсем близко, осыпая Хребтова руганью, настолько же яростной, насколько униженна была перед этим его мольба.

— Гадина, выродок, ты не зверь, ты дьявол. Это видно по твоему лицу. Ты гнусный дьявол!

Не находя больше слов, он замолчал, словно подавился своим гневом, потом сделал еще шаг вперед и плюнул профессору в лицо.

После этого, как всегда бывает после неожиданных и безобразных поступков, наступила минута растерянного молчания.

В тишине и темноте лаборатории, почти рядом, кипели две злобы полусумасшедших людей.

Хребтов был парализован, оглушен тем, что произошло. Он мог бы легко задушить обидчика, но это не пришло ему в голову.

Он даже не погнался за ним, когда тот вышел. Ненавидя все человечество целиком, профессор стоял выше счетов с отдельным человеком.

И это оскорбление, которое он только что получил, казалось ему не делом жалкого сумасшедшего лаборанта, а делом того человечества, которое преследовало и оскорбляло его в течение всей жизни.

Выйдя из неподвижности, Хребтов приблизился к окну и распахнул его сильным ударом. Там, вдали, лежал темный город. Огней нигде не было видно. Никакого шума не доносилось оттуда.

Москва была похожа на огромный труп, чернеющий в темноте.

Он смотрел с упоением, с гордостью, словно видел перед собою растоптанного врага.

Что значат самые жестокие обиды в сравнении с местью? Как его назвал лаборант — зверем, дьяволом? Ну что же, вот там, среди темноты, многие тысячи людей корчатся хуже, чем в предсмертной агонии, от ужаса, которому их предал Хребтов.

Ему вспомнилась та ночь, когда у него возникла первая мысль о создании эпидемии. Тогда он так же, как теперь, смотрел из своего окна на город, но город блестел огнями, был оживлен беспрерывным гулом жизни. Теперь же он тих, как долина скорби.

И, сопоставляя две различные картины, измеряя в мыслях неизмеримую глубину созданного им несчастья, профессор хрипло засмеялся.

А из города, словно в ответ на его смех, вдруг раздался чей-то отчаянный крик.

Вероятно, кого-нибудь убивали или кто-нибудь умирал, а может быть, это кричал один из бесчисленных сумасшедших, бродивших но Москве.

Как бы то ни было, вопль был до такой степени болезнен, так полон безумного напряжения и отчаяния, что Хребтов не мог его выдержать. Захлопнув окно, убежал в другую комнату и рухнул на постель, зажимая уши руками.

Прошло несколько дней после описанной сцены. Эпидемия не ослабевала. Усовершенствованные бактерии губили без устали.

Зато у людей не хватало уже больше сил страдать и волноваться с такою мукою, как прежде.

Взрывы отчаяния, пароксизмы бешенства сменились тупою покорностью судьбе.

Толпа, терроризировавшая город, рассеялась, то прячась по темным углам, то переполняя церкви богомольцами.

От братства осталась ничтожная горсть людей, продолжавших бороться против болезни, несмотря на очевидную бесполезность борьбы.

Смеющиеся тоже куда-то исчезли. У тех из них, кого не забрала чума, не было больше сил вести буйную, пьяную жизнь. Их нервы не выдержали постоянной пляски на могилах.

И город замолк, замер, оглашаясь только воплями и бормотанием сумасшедших.

Хребтов продолжал свои скитания по улицам, но уже не из интереса к эпидемии, а потому, что сидеть дома было невозможно.

Он был пресыщен своим мщением. Перед ним все чаще вставал простой, но убийственный вопрос:

Что же будет дальше?

Он справил страшные, сверхчеловеческие поминки по своим мечтам о счастии, но это не вернуло ему душевного равновесия.

Наоборот, тот, кто жил некоторое время такими чудовищными ощущениями, как бы ни были крепки у него перед этим нервы, никогда уже не сделается нормальным человеком.

Возврат к прежней жизни был немыслим после всего, что отделяло Хребтова от обыденной действительности. Прошлое являлось сплошным напряженным ужасом, а в будущем не было ничего.