Чума

Решительно ничего. Абсолютная пустота, которую нечем было заполнить.

Оставался только один исход, зато простой и логичный, — самоубийство.

О нем профессор часто думал, слоняясь по городу.

Думал без волнения, без страха, как о необходимом последствии всего, что было раньше.

Смерть не пугала его, потому что, несмотря на все потрясения последних месяцев, он остался совершенно неверующим, а от суеверия спасал его ясный и твердый ум.

Что касается боли, он мог ее не бояться, имея к своим услугам все средства современной науки, все способы, какими она может заставить человека чувствовать так или иначе, или совсем ничего не чувствовать.

Однажды он шел по пустынной улице, всецело погруженный в мысли о том, когда, где и как следует произвести самоуничтожение. Занятый этим вопросом, он не глядел по сторонам, не обращал внимания на встречных, пока одна фигура не привлекла его внимание, напомнив что-то знакомое.

Это была пожилая женщина в платке, несшая под мышкою узел.

Профессор остановился. Где он ее видел? Что она ему напоминает?

Ах, да, ведь эта женщина всегда отворяла дверь, когда он приходил к Михайловым!

Та, в свою очередь, узнала его и поклонилась.

Совершенно неожиданно для самого себя, профессор вступил с нею в разговор. Он не мог победить своего желания узнать что-нибудь о Крестовской.

— Ведь вы, кажется, служите у Михайловых? — спросил он. — Ну, как у вас там, все ли здоровы?

На лице женщины промелькнула тень смущения. Она ответила тем преувеличенно-самоуверенным тоном, каким говорят люди, чувствующие за собою вину и стремящиеся доказать, что они правы.

— Я там уж больше не служу. Теперь я сама по себе.

И прежде, чем профессор успел что-нибудь сказать, она добавила:

— Чего я там не видала? Чумы, что ли? Еще моих пять рублей за ними осталось.

Хребтов побледнел. Вон он стоит лицом к лицу с тем, чего до сих пор так боялся.

Сейчас он узнает судьбу Надежды Александровны.

А кухарка продолжала тараторить:

— Как только барышня заболела, так все от нее и разбежались. Сначала сестра ее забрала детей и куда-то уехала. Доктор, тот добрый барин, сперва не хотел оставлять больную одну, все упирался, да потом барыня приехала за ним, поругалась, пошумела, да и забрала его с собою. Мне наказали ходить за Надеждой Александровной, да ведь я что же — не мать ей и не сестра. Мне жизнь тоже дорога, хоть и служу в кухарках. Подождала день, другой, вижу, никто не возвращается, собрала вещи да и ушла. Теперь вот живу, как могу. Еще пять рублей моих за ними осталось!

Хребтов стоял неподвижный и немой, как в столбняке. Улицы и дома неслись у него перед глазами в дьявольской пляске. Земля колебалась под ногами. Голос кухарки то доносился совсем издалека, то звучал гулко и громко над самым ухом.

Больна… покинута… может быть, уже умерла.

У людей со слабо развитым воображением между предположением о возможности какого-нибудь факта и совершившимся фактом лежит безграничная пропасть.

Предположение, что Надежда Александровна может заболеть волновало Хребтова, и только. Известие же о ее болезни поразило его, как громом.

Теперь он не мог бы рассуждать о том, что предпринять, как поступить. Он просто чувствовал, что необходимо ее спасти, спасти во что бы то ни стало, что это важнее всего на свете.

И, оставив кухарку, еще продолжавшую что-то говорить, профессор помчался в лабораторию за противоядием.

Огромными, неуклюжими прыжками несся он по улице, не смотря но сторонам, не замечая, что встречные с испугом отшатываются при виде его искаженного лица.

Сердце колотилось у него так, что он слышал его удары. В ушах звенело, голова мутилась, но он все-таки ни разу не остановился перевести дух.

Вот, наконец, дверь его дома. Проклятый ключ не влезает в скважину замка. Руки так дрожат, что стоит большого труда отпереть дверь.

Вот и лаборатория. Нужно взять пузырек с первой полки на левой стене.

Комната со знакомой обстановкой, этажерки, заставленные книгами, приборы на столах — все плывет и колышется вокруг него, словно подернутое туманом. Но нужную банку Хребтов находит сразу. Теперь шприц. Вот и он, в своей никелированной коробке. Теперь скорее к Надежде Александровне.

И он снова мчится по улице.

Уже поднимаясь по лестнице знакомого дома, он вдруг замечает, что все время громко твердит одну фразу:

«Господи Боже, спаси ее. Боже правый, спаси ее!»

Откуда у него взялась молитва? У него, не молившегося столько лет?

Но теперь не время разбираться в этом.

Он уже стоит перед дверью, уже схватился за ручку.

Что это за бумага приклеена к притолоке?

Это какое-то воззвание. Замирая от ужаса, Хребтов читает:

«Добрые люди! Во имя Бога, похороните умершую в этой квартире молодую девушку».

Но это еще не значило, что Крестовская умерла.

В то время подобные записки висели на многих дверях, за которыми боролись с чумою живые люди, покинутые и приговоренные к смерти.

Родственники и друзья, малодушно убегая от заболевших, часто писали подобные записки, чтобы уменьшить угрызения совести надеждою, что кто-нибудь из членов Братства исполнит долг человеколюбия по отношению к покинутому.