Чудодей

В вагонах затеплились стеариновые свечки в картонных стаканчиках. Они словно бы ни о чем не тревожились, находя радость в том, чтобы сгореть маленьким пламенем. Они освещали мотающийся лошадиный хвост или мягкие лошадиные губы. Лошадиные губы зарывались в серо-зеленое сено. Пламя свечи выхватило из темноты лицо Роллинга. Роллинг лежал, подмостив себе под голову ранец. Лежал с открытыми глазами, даже не мигая. Мягкий воздух струился сквозь зарешеченное оконце. Стеарин потек, и пламя склонилось в другую сторону. Там лежал Али, довольный, как насосавшийся досыта младенец. Станислаус сквозь щель в двери смотрел в ночь. Ни огонька на станции, ни огонька на грузовой платформе. За стенами вагона свет должен молчать. Ну разумеется! Любой огонек приманит вражеские самолеты. Любая искра может обернуться бомбой. А Станислауса разные вопросы кусали точно вши: что значит «вражеские»? Ведь не поляки наступают на Германию, а немцы наступают на Польшу. Они там стреляют из пушек, убивают людей, разрушают дома. В газетах пишут, что поляки враги немцев. Каждый немец, каждый солдат должен в это верить!

Станислаус не враждовал с поляками. Ему даже имя дали в честь одного польского пожирателя стекла. Его отец видел этого поляка и говорил о нем: «Парень что надо!» Опять Станислаус заметил, как же произвольно люди выбирают слова. «Вперед» это может быть и назад, а назад может быть и вперед. Все зависит от того, куда ты хочешь идти.

Станислаус протиснулся сквозь приоткрытую дверь. Он хотел бежать от своих мыслей. И выпрыгнул из вагона.

— Пароль!

— Победа! — отозвался Станислаус. Впечатление было такое, будто пароль у него спросили угольные кучи.

Ночь была огромна, а маленькие огоньки прятались как вши в ее черной шкуре. За насыпью Станислаус обнаружил куст бузины. Этот куст торчал так, словно был единственным живым существом на свете. Свистки паровозов пронзали тишину. Снопы искр вылетали из паровозной трубы. Этот железный зверь не боялся самолетов. Он делал свое дело. А разумный человек в страхе перед возможной опасностью даже дыхание сдерживал. Позади Станислауса раздались шаги. Неужели путевые обходчики еще не ушли? Но шаги какие-то нерешительные, так скупец отсчитывает свои талеры. Станислаус сидел на кончике валявшейся под кустом шпалы. Шпала вздрогнула. Кто-то сел на другой ее конец. Пусть себе сидит кто хочет.

Ночь задрала свою облачную юбку. Стала видна ее звездная подпушка. Станислаусу снилось, что дома он купается в деревенском пруду. Его тело требовало чистоты и свежести. Вода в деревенском пруду была прохладной. Станислаус встряхнулся и открыл глаза. Шпала тихонько дрожала.

— Ты кто?

— Никто.

Голос был какой-то бесполый. Для мужчины слишком высокий, для женщины слишком низкий.

— Ты говоришь как женщина.

— Я и есть женщина. Ты почему не придвигаешься ближе?

Станислаус придвинулся. Они сидели рядом. Их дыхание встретилось. Женщина пахла чистым бельем и смолой.

— Ты женат? — спросила женщина. На ней был плащ с капюшоном.

— Нет, не женат, — отвечал он.

— Может, помолвлен или просто обещал жениться?

Станислаус вспомнил о Лилиан.

— Это уж быльем поросло.

— Ты ее больше не любишь?

— Вопросы твои как из книжки. Она меня больше не хочет. По-моему, она и вообще-то меня не больно хотела.

Их лица сблизились.

— Ты красивый?

— Я себя знаю с детства, и я такой, какой есть.

— Ты красивый, я это чувствую. — Она сжала его руку повыше локтя. Ее дыхание пахло мятой.

Он поцеловал темноту и ощутил губы и пульсирующую в них кровь.

Повсюду в мире приготовлены мягкие постели для влюбленных. Любовь делает мягким и камень.

Взять хотя бы голые доски скамейки. Вчера они были пуховой периной для любящих! А вот там, в снегу, наверное, олень провел ночь? Нет, это были любящие, чей час пробил.

Потом она спросила:

— Как тебя зовут?

— Сестра звала меня Стани. Но зачем я тебе это говорю?

Она отпустила его.

— Никогда не бывает слишком много сказано. Времени в обрез.

— Нет, — сказал он резко. — Это люди дробят и урезают время. Я видел, как ворона летела над замерзшими полями. Она чуяла запах вареного мяса из кухонного вагона. Поезд тронулся и стал набирать скорость. Она села в поле на столб. И мне показалось, покачала головой. Люди очень неточно выражаются. Ты пойдешь в город. Меня увезет поезд. Ты оставишь меня, я оставлю тебя. И кто прав?

— Я этого не понимаю. — Она опять схватила его за руку. — Мне жутко от этого.

— Это только мысли.

— Ты поэт? — спросила она.

— Никто не печатал то, что я писал.

— К нам привезли одного, у которого вся голова изнутри была проедена вопросами, как вшами.

— И что вы с ним сделали?

— Он выздоровел.

— Он писал стихи?

— Он выписался, но заразил одну молоденькую сестричку. Она ходила за ним и вылечила его своей любовью. Теперь от него ни слуху ни духу, а сестричка ходит бледная и тает как свечка.

Голос часового:

— Кто там?

— Победа! — Станислаус приподнялся.

Скрипнул гравий. Часовой нагнулся к ним. Свет его фонарика расщепил темноту.

— Свиньи!

Фонарик потух. Опять заскрипел гравий.

Рука женщины дрожала.