Чудодей

Молодежь выходила из танцевальных залов. Они прыгали, пели, они дразнились и обнимались. Для них все правильно было в этом мире. А для Станислауса мир был полон противоречий. Он проклинал свои стихи. Они как моллюски без раковины и скорлупы. Любой ребенок может их раздавить.

Настало утро. Утро с ароматом сена и тяжелыми запахами раннего лета, но сено и шиповник благоухают не для рабов пекарни. Для них только угольный чад печей, запах перебродившей закваски да безродные ароматы искусственных кондитерских эссенций.

Моторизованный Хельмут совсем обнаглел. Он вошел в пекарню в сапогах, постоял у квашни как генерал, принимающий парад аккуратных ковриг солдатского хлеба. Это вывело из терпения даже тихого Эмиля:

— Тебя что, в шлепанцах ноги не держат?

— Я не калека, — ответил Хельмут.

Оскорбленный Эмиль стал как будто еще меньше, а глаза — еще печальнее. Вероятно, он думал о том, как бы при первой возможности вырвать свой длинный язык.

— Скоро он в мотоциклетном шлеме прямо в квашню влезет, — сказал Станислаус, и более язвительно это не могло прозвучать. Эмиль бросил на него благодарный взгляд поверх противня.

— Это что, ветер в трубе воет? — великодушно отозвался Хельмут и не стал больше тратить слов на этих шавок.

Как говорится, шуму много, толку мало. Прошел день, уже смеркалось, когда во дворе появилась девушка-лань. Хельмут снял передник и зашагал во двор. Так вот зачем были нужны сапоги! Во дворе он пробыл недолго. Нет, он вернулся в пекарню, молодцеватый и безукоризненный, но тут же плюнул в чугунную печурку возле шкафа с готовым хлебом. Там стоял Станислаус.

— Ты, сапог, тут человек стоит!

Тогда Хельмут плюнул еще раз и едва не попал Станислаусу на брюки. Станислаус схватил ведерко, из которого прыскали водой на хлеб, чтобы плеснуть в ответ немножко мутной воды, но тут в окошко постучала девушка-лань. Она поманила Станислауса и попросила его на две минутки выйти во двор. Мир повернулся к Станислаусу приятной стороной.

Письмо Станислауса попало в хорошие руки. Стихи чудные, немного печальные, но дело вот в чем: стихи полны подозрений и безосновательной грусти. А ведь это была просто небольшая прогулка на мотоцикле, совершенно безобидная.

— Вы вовсе не обязаны мне это говорить. Стихи? Да, боже мой, это так, внезапная фантазия, настроение. Все прошло, растворилось в летнем тумане над лугами.

О, это были необычные слова! Девушка пыталась найти ответ, но тут распахнулось окно пекарни. Хельмут вытряхнул бумажный мешок, и они стояли в облаке древесных опилок. Девушка сумела воспользоваться этим облаком, под его прикрытием она схватила Станислауса за руку и пожала ее.

— В среду ждем вас к себе, пожалуйста. Мой отец велел вам кланяться. Стихи ваши — блеск!

Облако опилок рассеялось. Девушка ушла. Станислаус стал лучше думать о себе: он написал стихотворение, и оказалось, не на ветер. Его приняли. Целая семья читала его. И он восславил искусство так тонко и точно расставлять слова, что они начинали испускать лучи, попадающие прямо в сердца людей. Большой ученый в нем обиженно отступил. Теперь он стал чем-то вроде доктора Фауста. Гёте был парень что надо! У него для каждого что-то есть: или одно, или другое.

40 Станислаус приходит к отцу лани, заглядывает в уголки поэтической души и из-за поцелуев на кухне ввергает себя в пучину новых страданий.

Отец девушки-лани по имени Лилиан носил коричневую вязаную жилетку с зеленым кантом, у него были детские голубые глаза и пятнышко усов под носом. Своими большими, робкими руками он сложил газету так бережно, словно она была из шелковой бумаги.

— Пёшель, а это моя жена.

Фрау Пёшель в знак приветствия подала Станислаусу локоть. На пальцы у нее налип серо-красный мясной фарш с блестками лука.

— Мы знакомы. Вы любите битки?

— Что? — Станислаус смешался, так как в этот момент появилась Лилиан и поздоровалась с ним.

— Битки, — повторила фрау Пёшель и хлопнула в перемазанные фаршем ладоши. — А фальшивого зайца? Вы едите фальшивого зайца?

— Да-да, с удовольствием. — Станислаус сейчас не отказался бы и от жареных дождевых червей, потому что он чувствовал ласковое пожатие руки девушки-лани.

— Добро пожаловать! — Лилиан в белом кухонном передничке, с прелестной кудлатой головкой, с тонкими раздувающимися ноздрями — вот она, рядом!

— Да-да, вот мы и встретились!

Станислаус и господин Пёшель сели друг против друга. За желтыми тюлевыми гардинами вечер спускался на город. Напольные часы, громадные, как шкаф, громко тикали и такали: фабрика времени с золотыми гирями. В кухне женщины что-то отбивали, шлепали, щелкали. Сухопарый Станислаус сидел на софе, занимая очень мало места.

— Да, да, люди, — сказал он и с глубокомысленным видом уставился на большую картину. Это был пейзаж, весь розово-красный от земли до неба. Даже овцы, которые, казалось, смирно стояли, дожидаясь, пока художник их напишет, не были обойдены при распределении розовой и красной краски.