Чудодей

— Ты видал когда-нибудь, Эмиль, как на скорости девяносто вписываются в поворот?

— Нет!

— А я это делаю, — похвастался Хельмут.

— На одном мотоцикле или на двух? — осведомился Станислаус.

Девушка засмеялась. Ноздри ее дрожали, золотой зуб поблескивал, и, ко всему, она еще толкнула Станислауса. Это был легонький толчок, ласковый.

— Здесь мужской разговор! — пробурчал Хельмут, и в этом ответе уже скрипнула легкая враждебность.

Напрасно Станислаус пытался внушить себе, что любовь — это болезнь зеленых юнцов. Таково было мнение Людвига Хольвинда, а он ведь ничего не достиг, только памятник обмочил. Станислаус искал спасения в биологии, рассматривал любовь с научной точки зрения, называл ее: игра крови, стремление к размножению, брачная пора, инстинкт спаривания. Что мог он, одухотворенный человек, поделать с любовью? Все великие мудрецы и ученые не имели ничего общего с женщинами, по крайней мере в своих книгах. Они были обручены с наукой как монашки с Иисусом Христом.

Девушка пришла еще раз. Пришла одна. Хельмут от вежливости впал в ханжество.

— Вашей матушке нездоровится, милая фройлейн?

— Спасибо, она здорова.

Девушка ничего не имела против, чтобы ее считали милой и обольстительной. Хельмут ходил взад и вперед, распустив хвост, точно павлин. Он с такой силой отбивал домашнее тесто, что оно звенело. Эмиль натянул на себя белую куртку, понимающе кивнул и сдвинул белый колпак на самый затылок.

Станислаус в приямке делал вид, что у него еще много возни с печью. Ох уж этот ток! Он ведь не тетерев, которому весна кровь будоражит. Что ж ему теперь, вступать в соревнование с этим моторизованным Хельмутом по части любовных слов и называть девушку чуть ли не графиней?

Графиня захотела спуститься к нему в приямок:

— Можно мне сюда?

Она не стала дожидаться ответа, но на нижней ступеньке помедлила, испугавшись темной ямы. Он не схватил ее протянутую руку. Тут был ученый муж, а не какой-нибудь ухажер и кавалер. Ей хотелось увидеть печной огонь. Он показал ей его. Она отпрянула от жара, крепко ухватилась за Станислауса и одержала над ним победу.

В план заочного обучения любовь не входила. Любить, aimer, to love. Все это, написанное в тетрадке, выглядело красиво и сухо. С тетрадкой в руках он высунулся из чердачного окна. Какой свежий весенний воздух! И тут он вдруг понял, «что хотел сказать поэт Гёте монологом Фауста». Но эта тема была уже пройдена. И он за нее получил двойку от своего далекого учителя.

Он попытался найти поддержку у Эмиля. Этот человек, по-видимому, не очень-то страдал от соблазнов.

— Скажи, Эмиль, как ты переносишь весну?

— Как будто плывешь под водой. И ничего не замечаешь. Сейчас я уже третьего поросенка выкормил кормовой мукой.

— Ну?

— Поживем — увидим: если все будет в порядке, то я, наверное, дам объявление в брачную газету.

Никакого утешения для Станислауса!

Хельмут вступил в корпорацию автомобилистов и хвастал еще пуще прежнего:

— Мы ездим по военным правилам, очень дисплицинированно.

— Надо же, — сказал Эмиль, помешивая сахарную глазурь.

— Я думаю, следует говорить «дисциплинированно». — Должен же был Станислаус вмешаться? Но Хельмут плевать хотел на его ученость:

— Ты, кажется, про думанье что-то сказал? Это чепуха. Дисплицина — это все!

— Дисциплина! — настаивал Станислаус.

Хельмут стукнул лотком по полу, жест получился королевский.

— По-моему, ты поганый интеллектуал! Мы на государствоведении таких прорабатываем! Они несут в себе дух сомнения. И мы таких будем побеждать делами.

Теперь враждебность уже не поскрипывала, она вовсю скрипела.

Шли дни. Станислаус немного успокоился. Он вспоминал Густава, вспоминал его болтушку жену. Вспомнил и свою сестру Эльзбет и тут же отослал ей деньги. От имени Матеуса Мюллера. По дороге на почту он встретил девушку с золотым зубом. Она подошла к нему и кивнула. Ему некуда было деваться. Он снял шапку. Девушка остановилась:

— Ну?

— Да, вот так, — сказал он, подыскивая нужные слова, подобно грибнику, ищущему в лесу поздние грибы. — А что, последний пирог удался?

Она уже не помнила. Впрочем, кажется, да, удался.

— Вы просто так гуляете? — спросила она.

— Можно сказать, да, — отвечал он и просветлел, как вода в пруду на рассвете.

Она мизинцем ковыряла вышивку ришелье на своей блузке.

— Я не ем пирогов.

— Не едите?

— Мне надо остерегаться, от пирогов полнеют. А вы же видели мою маму. Но это я говорю только вам.

Ее доверие повергло его в смущение:

— Благодарю вас! Да, полнота… но вы же такая тоненькая, как лань из одной сказки, и все такое…

Она улыбнулась, взяла его за руку и поблагодарила. Посыпались быстрые искры любви.

Они разошлись в разные стороны.

Убогие разговоры в пекарне иссякли. Хельмут нарушил тишину свистом: «Прекрасны девушки в семнадцать иль в восемнадцать лет…» Его свист резал ухо фальшью. Станислаус скривился. Хельмут засвистел еще громче: «Лесничий и дочурка стреляли прямо влет!»

Станислаус залепил уши тестом. Хельмут поднялся на приступку у печи, замахал полотенцем и запел:

— «Знамена выше! Ряды смыкайте!..»