Чудо в пустыне

Над иконою черной пахоты
Вспоминаю глаза сестры:
Они были чернее шахты,
Гулкой шахты – рудной дыры.
Колоколил солнечный колокол
С голубой колокольни вземь.
Летний день точно бич прощелкал,
И уже их умерло семь.
Дни курносые, краснолицые,
Дни с подолом тяжелым от глин
Перечли полевые страницы,
Подчеркнув колеями шин.
И дрожит, брюзжит семиструнием
Телеграфный трехногий столб.
И дожди с ужимками куньими
Заползают в зеленый желоб.
Паровозные свисты пронырливо
Ныряют в лесные бугры.
О поля! Как странно расширили вы
Городские глаза сестры.

Анатолий Фиолетов

Иньеса

И когда голубоватые эмали
Гордых светловзоров, вспыхнув, заблистали,
Я узнал Вас, дальная моя принцесса,
Вас узнал я светлокудрая Иньеса…
Вы сорвали бархатную полумаску,
Сделав детски-недовольную гримаску,
Показавши рдяный венчик губ душистых
И прозрачный рюш из кружев серебристых.
Вам понравились в бокалах виолеты,
И под тающие звуки менуэта
Вы, вспугнув внезапно пряный сон гостиной,
Хохотали пред гравюрою старинной.
Там глядел, смешно оскалив зубы, гномик,
Из дырявой шляпы сделавши свой домик.
А затем, потребовав к столу крюшона,
Вы услали слишком ловкого гарсона
И взглянув сиянно, томно и приветно,
Улыбнулись мне едва-едва заметно…
И в узорчатом лиловом кабинете
Вы забыли о жеманном менуэте.
Нам казалось: миги вечно будут длиться,
Обжигать, томить и сладостно кружиться…
А на утро Вы расстались горделиво,
Улыбаясь грустно, грустно и стыдливо,
Поцелуев знойных унося восторги…
Но, спустя лишь час, уже лежали в морге,
Выпив медленно с ликером кокаина
Из граненого хрустального графина,
Не желая быть рабой моей в объятье,
Победив надменно чар любви заклятье.

Пьяный вечер