Чудаки и зануды

Верзила выпустил ошейник и ущипнул себя за щёку. Наверное, хотел убедиться, что весь этот кошмар происходит наяву. Потом он шагнул к маме. От возмущения его трясло так, что зелёное пальто ходуном ходило над здоровенными туристскими ботинками.

— Я вам покажу, чья это собака! — гаркнул он и замахнулся на маму.

«Сейчас сцепятся», — испугалась я. Но в этот миг два дюжих парня в спортивных костюмах схватили дядьку за руки.

— Ну-ну, остынь маленько, — сказал один из них. — Пошумел, и будет.

— Подумать только, какие попадаются типчики, — возмущалась мама.

Она здорово смахивала на разгневанную богиню. Красное вечернее платье, которое она в спешке натянула перед отъездом, трепетало на ветру, словно крылья неистового ангела. Жёлтые глаза сверкали, крашеные чёрные волосы развевались, как знамя.

— Идём, Килрой, — позвала мама и пошла прочь сквозь толпу зевак.

Чужой пёс покорно поплёлся следом. Он вилял хвостом и преданно лизал мамины пальцы. Никому бы и в голову не пришло, что это не мамина собака.

— Голиаф, Голиаф! — в отчаянии звал хозяин.

Но собака и ухом не повела. Наверное, рада была смыться от такого злюки и от дурацкой клички Голиаф.

— Дорогуша, вот ты где! — защебетала мама, заметив меня. — Посмотри, кого я нашла!

Она гордо указала на белого пса, который, задрав нос, трусил у её ног.

— Бежим! Живо! — прошипела я и потянула её за руку. — Это не Килрой!

— Что ты говоришь?

— Это не Килрой! — повторила я. — Неужели не понятно? Это другая собака, бежим к машине!

— А с псиной что делать? Надо бы её вернуть. О, Боже!

Я кое-как убедила её, что отводить собаку не стоит. Мы чесанули прямо по газону. А когда добежали до машины, пёс чуть было не вскочил на заднее сиденье. Еле-еле уговорили его остаться, пришлось скормить этому обжоре половину рулета.

В заднее стекло мне было видно, как он потрусил назад к поредевшей толпе, к Боргену и телебашне.

На обратном пути мы вдоволь посмеялись, вспоминая стычку в парке, незадачливого верзилу и его собаку, так охотно последовавшую за нами. На миг показалось, что всё наладилось. Но веселье было недолгим.

Ингве расстарался и к нашему возвращению сварил суп, но у нас не было аппетита. Мы даже не улыбнулись, когда Ингве, разливая суп, макнул в кастрюлю свой галстук.

Мама чувствовала себя бестолковой неудачницей.

— Ты права, — пробормотала она, застыв над тарелкой. — Мне надо больше заботиться о доме. Пора мне стать нормальной мамашей.

И весь вечер она старалась быть нормальной мамой. Бороздила пол чудовищным блестящим пылесосом, который ревел так, что не давал разговаривать. Потом долго тёрла оконные стёкла, так, что они скрипели, словно моля о пощаде. Затем обмела паутину, сгребла в кучу грязную одежду, распаковала ящики и картонки, расставила по местам мебель, полила цветы, заварила чай и всё это время была абсолютно невыносимой.

— Не думайте, что я всё это делаю в охотку, — приговаривала она время от времени раздражённым плаксивым голосом, какой бывает у нормальных матерей.

Когда в надраенных полах отразилось вечернее небо, мама велела Ингве повесить хрустальную люстру. Как только бедолага, держа люстру обеими руками, вскарабкался на шаткий стул, лицо у него позеленело, а колени задрожали. Люстра зазвенела, словно тысяча крошечных колокольчиков, а стул, дробно постукивая ножками, заплясал по полу.

— Что с тобой? — изумилась мама.

Я остолбенела: вот уж не знала, что этот зануда умеет так ловко балансировать.

— Помогите мне слезть! Помогите слезть! — верещал Ингве, меж тем как стул сам собой маршировал мимо журнального столика в прихожую.

В ту самую минуту, когда стул добрался до порога и я уже стала гадать, как он одолеет это препятствие, мама подхватила и Ингве, и люстру. Ноги у бедняги дрожали, а лицо покрылось испариной.

— Милый, ну как ты? — встревоженно спросила мама, и голос у неё стал прежним, не как у нормальной матери.

— Ничего, — пискнул Ингве. — Скоро пройдёт. Просто я немного боюсь высоты, у меня от неё голова кружится.

Он рухнул на стол в кухне, и мама принялась обтирать его жалкие волосёнки мокрой салфеткой. На время она забыла, что решила быть нормальной мамой. И я подумала, что пусть, пожалуй, остаётся такой, как есть. Хотя бы в главном.

Я задумчиво глядела в стеклянный шар, полученный в день рождения. Он почему-то лежал на кухонном столе. Вдруг внутри что-то вспыхнуло. Красная точка стала расти, и скоро весь шар пылал, как свеча на снегу. Я увидела, как в этом сиянии возник синий четырёхугольник, стал расти и превратился в дверь со стеклянными окошками и ручкой. Совсем как наша входная дверь, только поменьше — всего несколько сантиметров высотой. Вот ручка повернулась, и дверь открылась. В щёлку я успела заметить белые и жёлтые нарциссы и гиацинты вдоль дорожки и фруктовые деревья вдалеке. Увидела, как мелькнула тень на тропинке возле вишни. Я затаила дыхание, словно образ внутри — это свеча, которая может погаснуть от малейшего дуновения. А потом дверь, отблески огня и всё остальное исчезло так же внезапно, как и появилось.

Что это было?