Анна не привыкла, чтобы на неё кричали. Она вздрогнула, драгоценный питомец не удержался и, пролетев по накалённому страстями воздуху, приземлился на рукаве у Мурашки, которая никак этого не ожидала. Как и все, она целиком была поглощена перепалкой между мной и Трясогузкой. От испуга Мурашка махнула рукой, и бедный палочник снова отправился в путь, чтобы на сей раз приземлиться в сложной причёске учительницы.
Трясогузка не издала ни звука. Она замерла, словно аршин проглотила. В волосах, как этакая необычная заколка, сидел, свесив тоненькие паучьи лапки, странствующий палочник. В любой момент он мог выпустить вонючую жидкость прямо Трясогузке в причёску. Учительница так напугалась, словно в волосах у неё был скорпион.
Моя мама тоже боится пауков. А вот я никогда не боялась насекомых, поэтому подошла, осторожно вынула палочника из волос Трясогузки и сунула его в банку, которую Анна поставила на кафедру.
— Мне очень жаль, — сказала я Трясогузке. — Вечно так случается. Я не виновата. Просто само так выходит, понимаете? Помимо моей воли. А теперь я ухожу. И всё же я девочка, правда.
Учительница была так потрясена, что я невольно погладила её по щеке.
— Не сердитесь, — улыбнулась я. — Всё уладится, вот увидите.
Я чувствовала себя взрослой, утешающей маленького ребёнка.
— Могу подтвердить, она девочка, — вдруг громко сказал Исак.
Все обернулись. А он покраснел как рак, словно сболтнул лишнее.
— Девчонка! — простонала Катти. — А-то я в неё влюбилась!
Тут даже Трясогузка не сдержала улыбки.
— До встречи! — крикнула она мне вдогонку.
Я так устала, что едва не свалилась с велосипеда, когда съезжала на дорожку к дому. Сказывалась бессонная ночь. Мне казалось, я не спала целую неделю. Но теперь вся эта свистопляска позади. Теперь я стану примерной тихоней, на которую никто и внимания не обратит, которую все оставят наконец в покое, и единственной моей странностью останется лишь моё имя — Симона. Я буду примерно сидеть на уроках, правильно отвечать почти на все вопросы, и никто меня больше ни в чём не обвинит. Курение тайком и шайка из сарая останутся в прошлом. Может, иногда я буду ходить с Исаком в кино, сжимать в темноте его руку и чувствовать его прохладные губы.
Ничего из этого не выйдет!
— Рррр! — послышалось вдруг где-то под ногами.
Я едва не упала, споткнувшись о что-то большое и лохматое, растянувшееся у нас на крыльце. Чудовище бросилось на меня. Косматая грязная зверюга упёрлась лапами мне в грудь, повалила в жужжащую пчёлами клумбу, тыкалась вонючей мордой мне в лицо, шершавым языком слизывала тушь и помаду, а в довершение всего повернулась и шлёпнула меня по уху блохастым хвостом.
— Килрой! — завопила я. — Неужели это ты, гадкий помоечник! По каким свалкам ты скитался, что так воняешь?
Пёс не отвечал. Я глазам своим не верила. Как же он прожил целую неделю? Где добывал еду? Где спал холодными, промозглыми, страшными ночами? И всё-таки это был он, пусть и мало что осталось от его прежде снежно-белой блестящей шерсти и лёгкой элегантной походки.
Я каталась с ним по траве, зарывала руки в грязную свалявшуюся шерсть, а пёс тявкал, рычал и вилял хвостом от радости и гордости, что отыскал-таки нас в Чоттахейти. Потом мы ворвались в дом.
— Мама! Ингве! Дедушка! Килрой вернулся! — заорала я.
Все окружили собаку, ощупывали живот, лапы, спину — всё ли цело. Мы попытались осмотреть его горло — нет ли нарывов. Но обнаружили один-единственный изъян — царапину на левом ухе.
— Ты что, дрался, кровожадная псина? — спросила я.
— Bay! — пристыжённо тявкнул он.
— Надо его вымыть. Больно воняет, — сказал Ингве.
Я отвела Килроя в ванную, вымыла шампунем, сполоснула под душем, вытерла полотенцем. А потом долго расчёсывала, пока шерсть не заблестела, как раньше. Пёс только постанывал от удовольствия.
Слопав жаркое, приготовленное нам на обед, и закусив сосисками, ливерным паштетом, салями и фисташковым мороженым с шоколадным соусом, Килрой удовлетворённо рыгнул, и глаза его стали сами собой закрываться. Он широко зевнул. Видно, устал не меньше моего.
Мы устроились на кровати из красного дерева. Я слышала, как дедушка внизу разъезжал по кухне в инвалидном кресле, давал указания маме и Ингве, звонил по телефону и приглашал на завтра гостей, а мы с Килроем шептались обо всём, что стряслось за минувшую неделю.
Я уснула, уткнувшись носом в его мягкую тёплую шерсть. Но и сквозь сон слышала певучий дедушкин голос.
Глава четырнадцатая,
в которой хрустальная люстра светит с яблони, играет оркестр стариков и старушек, мы с дедушкой в последний раз трёмся носами, а праздник и жизнь продолжаются в ночи