Чудаки и зануды

— Ну ладно, — смилостивился он. — Пусть все остается, как есть. Что-то я совсем из сил выбился, как-никак с раннего утра на ногах, а я вообще-то не могу долго ходить. Пора отдохнуть. Пожалуй, я поселюсь у Симоны.

И он скрылся наверху, крикнув напоследок:

— Сапоги вернуть не забудьте!

Луна светила в незанавешенные окна. Дул ветер, ветви деревьев и кустов отбрасывали на стены причудливые тени. Я зарылась головой в подушку и крепко-крепко закусила губами белую ткань.

— Не хочу, — кричала я в подушку. — Слышишь, Бог, ты не смеешь!

В тот день я не пошла в новую школу. Мы ездили в Роксту, в дом для престарелых. Там все изумились, как это дедушка сумел до нас добраться. Ведь он с трудом осиливал расстояние от кровати до туалета. Ноги не держат, говорят про таких. Они настаивали, чтобы мы немедленно привезли дедушку назад. Ингве им поддакивал. Старику лучше жить там, где ему обеспечат надлежащий уход, твердил Ингве. Для его же пользы. Вдобавок у него мозги не в порядке. И врачи были в этом с Ингве совершенно согласны. Но мама им ничего не ответила. Просто собрала дедушкины вещи.

В другом конце палаты сидел толстенький старичок с добрыми глазами и ел бананы. Он вроде и не слышал, о чем все говорили, но когда мы собрались уходить, подмигнул мне, чтобы я подошла.

— Передай привет Ивану, — попросил он. — Скажи, нам будет недоставать его в оркестре. И виолончели его, и милых вспышек гнева… Не знаю, кто придет на его место, — старичок вздохнул.

Ингве с недовольным видом волок виолончель.

— Выбирай, — сказала ему мама в машине. Она гнала как на пожар, нарочно, чтобы досадить Ингве, в ужасе сжавшемуся на заднем сиденье. — Либо съезжай, либо привыкай к тому, что отец живет с нами.

Я надеялась, что он съедет.

За окном упала звезда, и я вспомнила, как мы с дедушкой смотрели в телескоп на звездное небо, когда отдыхали летом на Мёйе[3]. Я загадала, чтобы он никогда не умирал.

Мне казалось, что дедушка был всегда. Это он учил меня различать цветы и птиц и давал им имена. «Ты будешь называться ель, ты — муха, а ты, пострел, нарекаешься трясогузкой». Он указывал на них тростью, словно всамделишный Бог Отец. Дедушка научил меня плавать и бороться. Научил читать и ругаться. Впрочем, ругаться он меня специально не учил. Я сама научилась, наблюдая его частые вспышки гнева.

«Откуда она набралась таких слов?» — удивился дедушка, впервые услышав, как я ругаюсь.

«От тебя, милый», — отвечала бабушка. В ту пору она была еще жива.

«Черта с два!» — запротестовал он. Но тотчас вспомнил, что говорил, и довольно усмехнулся. В глубине души он очень гордился ролью Бога Отца. Отцом он был потому, что другого папы я не знала. Ну а роль Бога он выбрал для себя сам.

Теперь я молила другого Бога, даже не зная, существует ли он на самом деле, сделать так, чтобы дедушка никогда не умирал.

— Забери лучше Ингве! — умоляла я и чувствовала, как гнев закипает во мне. — Миленький Боже, забери этого придурка!

Я заснула, и мне приснилось, что дедушка скользит по воде в кресле-качалке. Он мирно сидит, попыхивая сигарой, меж тем как кресло плывет себе по волнам, лавируя среди лодок и серфингистов, а потом тихонько устремляется к горизонту. Дедушкины золотые часы блестят, как маленькая звездочка, и посылают во все стороны золотых зайчиков…

Я проснулась оттого, что кто-то легонько теребил меня за ухо.

— Эй, голубушка, — прошептал дедушка, — как дела?

— Паршиво, — промямлила я и расплакалась.

Дедушка ткнул меня своим большим носом, совсем как в детстве. От него так замечательно пахло землей, и усы кололись. И как в прежние дни, когда он был добрым мудрым богом, а я сопливой малявкой, которую он обожал, я рассказала ему все: о переезде, о Килрое, об Ингве, о маме и о том, как мне невыносимо думать, что он может исчезнуть навсегда. Я плакала и чувствовала, что внутри, будто сердце, бьется жесткий злой комок. Почему все напасти валятся на меня? Почему все нелепые и печальные события должны происходить разом?

— Бедняжка, — прошептал дедушка. — Таков уж род человеческий, все здесь перемешано: блаженные и недотепы, чудаки и зануды. Твоя мама — чудачка, я тоже. И моя мама была с чудинкой. Знаю, с такими людьми жить непросто. А еще есть зануды. Этим жить вроде легче. Но и скучнее, черт меня подери!

— Я тоже с чудинкой? — попыталась я улыбнуться.

— А как же! Вот только подрасти!

Он тихо и ласково гладил меня по затылку, где коротко остриженные волосы топорщились во все стороны.

— Мы все исполнены сил, о которых знать не знаем, — продолжал дедушка. — Словно море, кишащее рыбой и водорослями, полное течений и жизни, — всякими диковинами. Осторожные зануды строят дурацкие мостики через эти загадочные глубины, боятся замочить ботинки, вдруг испортятся. Мы же, чудаки, прыгаем в поток и отдаемся на волю волн, нас несет течением. Пусть это опасно. Пусть на нас с ужасом и страхом смотрят зануды.

Я не совсем понимала, о чем он толковал. Дедушкина рука на моем затылке казалась большой и тяжелой. А слезы все лились, холодные, словно текли из того жесткого комка, что бился у меня в груди.