Чтобы все спаслись. Рай, ад и всеобщее спасение

Впрочем, здесь я опять должен признаться, что испытываю некое восхищение; под таким углом, даже если подходить к делу чисто по-человечески, становится видна определенная логика, очень многое объясняющая. Рассмотрим, к примеру, императора Домициана, который, согласно римскому историку Светонию, пригласил как-то одного из казначейских служащих отобедать с ним в его покоях, позволив тому возлежать в присутствии императора, вкушать с его блюд, отведать лакомств, обычно сберегаемых лишь для самого могущественного человека на земле и его ближайшего окружения. Это была величайшая честь, какую этому служащему когда-либо оказывали и на какую он вообще мог бы надеяться; он определенно не мог себе и представить, что вправе ожидать чего-либо подобного. На следующий день Домициан приказал распять этого служащего. Надо сказать, это впечатляет. Это была самая грандиозная демонстрация абсолютного владычества, какую только можно себе представить, и идеальное доказательство того, что такое владычество действует неизмеримо выше уровня обычных категорий добра и зла. Это с предельной ясностью показало, что дары, исходящие от абсолютной власти, даются исключительно из милости и что те, кому они пожалованы, отнюдь не вправе притязать на них; и это столь же четко доказало, что такая власть, по той же самой причине, не связана никаким общепринятым критерием правосудия или милости и потому, собственно, являет себя в совершенной непредсказуемости своей злобы ничуть не меньше, чем в изобилии своей щедрости. В некоторых направлениях реформатской мысли есть старинная пословица, что Бог, если бы пожелал, мог бы сотворить всех нас для вечного мучения и такое действие было бы с Его стороны совершенно справедливым просто потому, что это было в его власти. Лично мне это представляется самым упадочническим богословием, какое только можно вообразить, и, без сомнения, предельно богохульным. Однако я не считаю, что ответственность за это непременно лежит на самом Кальвине, поскольку в данном вопросе он был продуктом столетий неправильного толкования Писания и еще более неправильного богословского рассуждения; он мало чем отличался от многих своих современников, как протестантов, так и католиков, – разве лишь тем, что (как я уже сказал) его мышление обнаруживало бо́льшую по сравнению со всеми остальными последовательность. Тем не менее для меня Бог кальвинизма в худшем его выражении (как в тех печально известных строчках из Книги III Наставлений) – это просто Домициан, сделавшийся всемогущим. Если бы это было христианство, то это была бы слишком нездоровая в психологическом отношении вера, чтобы вообще принимать ее всерьез, а ее приверженцы заслуживали бы не уважения, а лишь несколько насмешливого сожаления. Если кто-то признаёт ее своей религией, то таковой просто дьяволопоклонник, перепутавший имена в рассказе. Экзегетические и философские изъяны такого ви́дения веры, без сомнения, многочисленны и неустранимы; однако они бледнеют в сравнении с ее куда более вопиющей моральной чудовищностью. Эта сторона ортодоксального кальвинизма является для меня главнейшим свидетельством в пользу высказанного выше утверждения, что ум, приученный верить в то, что он должен верить чему-то неправдоподобному, способен убедить себя признать практически что угодно, сколь бы отталкивающим это ни было для разума (или даже для вкуса). И тем не менее я всё же настаиваю, что если судить по тому, как христиане ведут себя в действительности, то никто, за исключением нескольких религиозных социопатов, на самом деле не верит ничему из этого так глубоко, как склонен считать.