Чтоб полюбить сильней...

Конечно, это был чистейший атавизм — отрыжка привычки давних-давних лет, привычки, существовавшей у далеких предков и, право же, не украшающей нынешних людей. Ведь ласка была не нужна им. Они удовлетворяли мимолетную страсть. Для них это было неожиданное развлечение, для нее — негаданная беда.

К счастью, она была ловка и неуловима и быстро доказала свое превосходство в подобного рода соревнованиях. Подпустив людей на расстоянии двух-трех метров, она тут же исчезла, будто растворилась в земле, а затем, пока они растерянно шарили глазами по сторонам, появилась по другую сторону пригорка и, словно поддразнивая, вылезла на камень, присела на задние лапки и победоносно огляделась вокруг. Преследователи кинулись туда, но ее уже опять и след простыл. Теперь ее пушистый хвостик мелькнул среди старых бетонных труб, оставшихся, видимо, еще от тех времен, когда сооружалась площадка, и сваленных в кучу в траве. Нет, догнать и поймать ее вот так, голыми руками, оказалось совершенно немыслимым делом, и тогда они, распаленные и разозленные постигшей их неудачей, хотя их было четверо, а она одна, принялись швырять в нее камнями и палками, которых тоже валялось поблизости в изобилии. Оставшиеся у вертолета пассажиры и летчики онемели. Зачем же избивать ее, калечить камнями?! Игра — по началу это показалось игрой — вдруг обратилась у всех на глазах в нечто недостойное, низменное и позорное, позорное для всех нас, присутствующих, независимо от того, участвовали мы в этом или нет, в неоправданное насилие сильного над слабым. Четыре человека убивают маленького, не сделавшего никакого вреда, зверька. За что?!

К счастью, повторю еще раз, зверек вышел с честью из этого испытания. Он скрылся и больше уже не показывался. Благодаря ему мы не сделались свидетелями и соучастниками убийства.

Отряхнув соринки с брюк, летчик подошел к товарищам. Ах, если б он так же берег в себе человеческое, как заботился о чистоте одежды, и навсегда стряхнул с души то, что роняло его, но, кажется, его беспокоили только брюки. Он все еще был под впечатлением неожиданной охоты и погони, тяжело переводил дух. Товарищи ничем не выразили своего отношения к случившемуся, прерванная беседа возобновилась, как будто ничего не произошло. И тут меня, что говорится, прорвало:

— Как вам не стыдно, — возмущенно заговорил я, обращая свой гнев против него. — Вы дикарь! Цивилизованный дикарь!

Он удивленно молчал. Товарищи с недоумением уставились на меня. Сперва, казалось, он не понял, о чем речь; затем щеки его медленно покрылись румянцем, он не смотрел в глаза. Я рисковал нарваться на грубость, поскольку сам не очень подбирал выражения, но, к чести его, в ответ он не издал ни звука, не сделал попытки оправдаться. Сейчас, вспоминая, я думаю, что был излишне резок с ним. А может, так и надо было?

— Вы научились водить машину, сидеть за штурвалом, — продолжал я, — но забыли самое главное: что человек — разумный хозяин всему… Вы знаете, какой урон уже понесла природа, животный мир. Газеты читаете? Зачем вы ее хотели убить?

— Я не собирался ее убивать, — наконец проронил он.

— А камни?

Он не ответил, продолжая смотреть себе под ноги. Думаю все же, что мои слова дошли до него, и фраза «я не собирался ее убивать» была искренним выражением его чувства раскаяния: увлекся, а дальше вышло само собой.

Неожиданно подала голос девушка в розовой вязаной кофте, студентка-медичка, возвращавшаяся с практики, как это можно было понять по репликам, которыми она обменивалась на вертолете с бортфельдшерицей. Стоя поодаль, она с любопытством прислушивалась к разговору и, едва я отошел от летчиков, сказала:

— Она же хищница.

— Кто? — не понял я в первый момент.

— Ласка.

— А какое это имеет значение? А вам известно, милая девушка, что сейчас охраняются и хищники — орлы, белые медведи, тигры… Даже крокодил взят под защиту! Охраняется рыба…

— Рыбу можно съесть…

Для нее, этого и вправду милого по внешности создания, ценность представляло лишь то, что годилось для съедения! Я оторопел. Отдавала ли она себе отчет в том, что произносили ее подкрашенные губки, о чем высказывалась с такой непоколебимой уверенностью в своей правоте?

— Значит, вас волнует только то, чем можно набить брюхо?

Я умышленно употребил это грубое — «брюхо», чтоб пристыдить, заставить сильнее почувствовать примитивно-животный смысл сказанного ею. Неужели человек должен думать только о своей утробе?! Это же психология зверя! «А для чего ваша розовая кофта? Модная прическа? Накрашенные губы?» — хотелось мне крикнуть ей в лицо.

Нет, я не убедил ее. И не смутил. Ничуть. Это ясно сказали мне взгляд ее голубых, ничем не замутненных глаз и то, как она пожала плечами. Мы говорили на разных языках…

* * *