Что посеешь...

Ну, разыскали дирекцию, вошли туда — я прямо с плетёной корзинкой в руках, боялся где-нибудь её оставить или потерять. Говорим секретарше — надменная такая дама с аристократическими манерами, — что вот, мол, приехали в аспирантуру поступать, хотим учёными стать. Она оглядела нас с ног до головы, потом говорит: «Приём в аспирантуру будет в августе. А сейчас — июнь. Так что на три месяца — до свидания». Мы говорим: «Ну как же! Мы же специально из Казахстана приехали, две недели добирались!» Она говорит: «Я вижу, что вы приехали, а не пешком пришли, но специальную аспирантуру для вас раньше срока никто открывать не будет!» — «Извините!» — говорим.

Вышли в коридор, стоим. Что делать? Обратно ехать? Но ведь ясно уже, что второй раз мы оттуда сюда не выберемся, — на первый-то раз еле хватило сил и решимости! И тут выходит эта самая женщина в коридор и говорит нам: «Что, и жить вам здесь негде?»

Мы тут встрепенулись немножко.

«Негде!» — говорим. «Ну ладно, — говорит. — Поезжайте в Пушкин к профессору Еремееву, заведующему аспирантурой, — может, он и разрешит вам досрочно экзамены сдать!» — «Профессор Еремеев! — я радостно говорю. — Это тот самый, который знаменитый сорт пшеницы под названием «украинка» вывел?!» — «Правильно! — секретарша говорит. — И не забудьте ему сказать, что вы знаете про этот сорт, — человек он уже пожилой, ему это приятно будет услышать!» — «Обязательно скажем!» — горячо я ей говорю.

Ещё бы не сказать! Тогда весь юг страны сеял «украинку»: замечательный урожай она давала и очень вкусные булки из неё выпекались — лёгкие, пушистые!

«Не может такого быть, — думаю, — чтобы такой человек прогнал нас: ведь мы тоже мечтаем о том, чтобы новые отличные сорта выводить!»

Помню, в какой-то горячке туда ехал, чуть не дрожал: раз, думаю, тут такие люди есть, как профессор Еремеев, обязательно я должен остаться тут и этой работой заниматься!

Приехали в Пушкин мы — бывшее Царское Село, — показали нам плантации ВИРа. Рядом лаборатории вировские стояли — такие красивые домики, асимметричные, с необычными овальными окнами, с барельефами из листьев, водяных каких-то вроде бы растений. Много лет спустя я узнал, что стиль этот называется «модерн» и домики эти — подарок английской королевы русскому царю.

Разыскали в одном из этих домиков кабинет Еремеева, ворвались как шутоломные туда, и я всё выпалил, что я думаю о профессоре и о выведении новых сортов! Тот посмотрел на нас, улыбнулся и записку написал, чтобы приняли у нас экзамены в аспирантуру досрочно. Ну, потом мотались мы по Ленинграду, разыскивали всех, кто экзамены должен принимать, сдали успешно все экзамены, и был издан приказ о нашем зачислении — выписку из этого приказа мы сразу же на старое наше место выслали, в Чимкент. Также дали нам разрешение на получение места в общежитии аспирантов — в центре города, на Сапёрном переулке. Богатый такой переулок, с красивыми домами. Вошли мы в дом, комнату получили. Не знал я ещё тогда, сколько жизни моей в этом доме пройдёт и что сын мой в этом доме вырастет — твой отец. Потом я узнал уже, откуда это название пошло — Сапёрный. Оказывается, в этом районе Петербурга стоял до революции знаменитый Преображенский полк, организованный ещё Петром Первым из «потешных» солдат, и в Сапёрном переулке стояла сапёрная рота этого полка. А рядом Артиллерийский переулок был. А в этом конкретном доме — номер семь, — в котором теперь общежитие аспирантов разместилось, помещался до революции приют слепых женщин. Всё это значительно позже из справочника «Весь Петербург» я разузнал, а в тот момент, когда мы в этом доме поселились, у нас одна главная мысль была: как бы поесть?

Деньги мы все на дорогу истратили, а стипендию нам должны были платить только с сентября, с начала занятий. Так что нам без копейки предстояло три месяца в незнакомом городе прожить, где у нас не только близких — даже просто знакомых не было. Ну, набрали мы с Федей на конверт, написали письмо в Чимкент нашему третьему другу Михаилу, который не захотел с нами поехать («И может, прав он оказался?» — мы сейчас уже думали), — написали ему, чтобы он продал все наши вещи, которые мы оставили там, и всю мебель, которую нажили за три года. Стали ждать. Ну, голодным совсем нельзя жить. Вспомнили мы наш саратовский опыт, пошли на вокзал, подрядились вагоны разгружать. Целый день поразгружаешь кирпич или уголь, вечером поздно возвращаешься, опускаешь руку в почтовый ящик — ничего! Прожили так месяца два — обтрепались окончательно, на руках кровавые мозоли, всякая наука уже вылетела из головы, уже как-то и непонятно было: учиться мы приехали сюда или вагоны разгружать? Скорей, казалось, второе, чем первое.