Что посеешь...

Обидевшись, я смотрел в окно электрички. Долгое время там шли сплошные жёлтые колосья, потом мелькнул разъезд, возле него стояли несколько железнодорожных рабочих в жёлтых жилетках, словно специально поставленных, чтобы желтизна не прерывалась, — и снова закачались колосья.

— Вот скажи тогда... — Дед кивнул за окно. — Рожь это, пшеница или ячмень?

Подумав, я пожал плечом.

— A y нас многие в классе не смогут отличить, где рожь, где пшеница, а где ячмень! — защищаясь, сказал я.

— Что ж, очень плохо это, — вздохнул дед. — Что люди, от которых вся наша будущая жизнь зависит, не знают ржи, пшеницы и ячменя! Ну, другие не знаю, почему такие тёмные, а ты ведь внук агронома! — с упрёком проговорил он.

— Ну и что? — Мне не хотелось признавать своего поражения. — Зато я много знаю такого, чего ты не знаешь!

Сказал и испугался. А вдруг он спросит: «Ну что? Чего я не знаю?» Дед, вообще, хоть живёт на селе и в основном сельским хозяйством занимается, удивительно много всякого знает: и историю, и географию — такие города называет, про которые я никогда и не слышал, а он в них побывал и подробно рассказывает. Ну, что он химию там, физику, ботанику, зоологию, даже математику знает — это понятно. Но он ещё и в живописи сечёт, знает, в каком музее мира какая картина какого художника висит, и поэму Пушкина «Евгений Онегин» от первого слова до последнего чешет наизусть! Это я недавно узнал. Был день рождения отца, дед из своей деревни приехал, посидели они с отцом, разговорились, и у деда вдруг лицо такое нежное стало, восторженное, и он вдруг стихи начал читать — и весь вечер не переставая читал! Я потом спросил у него: откуда он всего так много знает? Ведь в сельскохозяйственном институте этому его не учили, да и потом стихи с его работой не были связаны. Спросил я у него — он вдруг так задумался. Надо признать: никогда он общих ответов не даёт, лишь бы отделаться, — всегда задумается сначала, потом отвечает конкретно и точно. «Знаешь, — подумав, он мне сказал, — когда мозг одной работой овладевает в совершенстве, то он и другую работу делает уже намного быстрей. Скажем, научился мой мозг разбираться с растениями и сортами — нелегко было научиться, но всё же я этим овладел, — и тут я стал замечать, что мозг мой вообще разработался, чётче стал: и стихи запоминает сразу, и любые мысли, и во всём соображает быстрей, чем раньше, — раньше я не то что тупой, но несколько чумоватый был, новое медленно воспринимал. А тут, благодаря моей работе, я и искусство быстрее стал понимать, и жизнь. Так что — работай, в этом спасение!»

В общем, я знал, сколько дед помнит всего, поэтому слегка испугался, когда нахально сказал, что знаю что-то, чего он не знает. Но дед припирать меня к стенке не стал — за это я, надо сказать, благодарность почувствовал. Спорит он интеллигентно всегда, к стенке не припирает, уважает партнёра, не показывает, что видит его насквозь.

— Может быть! — даже как-то охотно согласился дед. — Даже так и должно быть, чтобы следующие поколения больше знали, чем предыдущие, иначе жизнь никакого смысла бы не имела! Но всё ведь коварно устроено: чем больше ты знаешь, тем больше ты и не знаешь!

— Как это? — удивился я.

Вообще, с дедом интересно разговаривать: часто он неожиданные вещи говорит, как взрослые называют их, парадоксы.

— Как это? — вступил я в спор. — Я считаю, чем больше ты знаешь, тем меньше остаётся неизвестного. Скажем, выучил я две трети учебника — осталась одна треть. Выучил пять шестых — осталась одна шестая! Правильно?! — Я почувствовал вдруг, что довольно улыбаюсь: «Припёр деда-профессора к стенке!»

— Нет, неправильно! — Дед весело топнул ногой. — То есть для учебника это правильно, а для науки — нет!

— Почему это?

— Почему? — Дед торжествующе посмотрел на меня. — Ну гляди!

Он достал из портфеля толстый красный блокнот с вытисненными на нём золотыми буквами: «Участнику 11-й конференции селекционеров», потом, озабоченно сморщившись, стал шарить за пазухой, вытащил наконец карандаш.

— Вот. — Он нарисовал маленький кружок. — В этом кружке то, что ты знаешь в самом начале. Ясно?

— Ясно! — кивнул я.

— Ну а где располагается граница между тем, что ты знаешь, и тем, чего ты не знаешь?

— Граница... по этой окружности! — Выхватив у него карандаш, я обвёл карандашом окружность.

— Правильно! Соображаешь кое-чего! — похвалил меня дед, и мне стало приятно. — Ну а теперь гляди: идут годы, ты усиленно занимаешься наукой — и что становится с кругом твоих знаний?

— Больше становится — ясное дело! — Я провёл на соседнем листе блокнота большой круг.

— Так... а где теперь граница с неизвестным? — спросил он.

— Вот! — Я уверенно провёл карандашом по большой окружности.

— Правильно. И можно теперь заметить, что граница эта стала длиннее. То есть неизвестного в поле твоего зрения больше оказалось, чем раньше. То есть чем больше ты знаешь, тем больше ты не знаешь! Понял теперь?! — Дед бросил карандаш в блокнот и захохотал.

Я оцепенело смотрел на два нарисованных круга.