Чрезвычайные обстоятельства

Жил-был генерал. С золотыми погонами, украшенными позументом и двумя звездами – генерал-лейтенант был, значит. В распоряжении его имелось много машин – «зисы», «газы»-полуторки, разная генераторная техника, уральские трехтонки, клепаные вручную, молотком и кувалдой – там, где не получалось молотком, били кувалдой, они были прочные и давали сто очков форы хваленым немецким грузовикам, – генерал-лейтенанту подчинялись все автомобильные полки и батальоны.

Ну и естественно, было у генерала много просителей – одному директору завода требовалось срезать полгоры и перевезти ее на завод, потому что в горе находился металл, второму было нужно перебросить мебельную фабрику с Урала в Тмутаракань, третий уничтожил море леса и тоже искал способ, как бы под этот лес подкатить колеса, четвертый вообще жульничал, и машины ему требовались для того, чтобы набитые добром чемоданы перекинуть из Германии в Серпухов, пятый затевал еще что-то – этих людей были сотни, и каждый шел к генералу с протянутой рукой.

У одних протянутая рука была пуста – эти люди надеялись на доброе сердце автомобильного командующего, у других в руку было кое-что вложено: золотая безделушка, хрустальная подвеска от люстры, означавшая, что сама люстра уже находится у генерала на даче, подвеска была ключиком, у третьих была зажата буковая паркетина – на дачу, мол, сгодится, очень хороший паркетик, целых сто двадцать квадратов, и так далее.

Поначалу генерал крепился, не брал ничего, помогал, как умел – по мере сил, а потом взял хрустальную подвеску, взял паркетину, взял золотую безделушку, – и пошло, и пошло…

Об этом узнал тогдашний хозяин страны – Сталин. Несмотря на занятость, Сталин интересовался такими делами и вызвал к себе генерала. Долго ходил по кабинету, покуривая трубку – разглядывал главного армейского автомобилиста. Шаг его в мягких кавказских сапожках был бесшумен, легок. Наконец Сталин вытащил трубку изо рта и ткнул ею в генерала:

«Партия ошиблась, дав вам генеральские погоны… – помолчал немного. – Но партия тем и велика, что умеет исправлять свои ошибки. Идите, майор».

Генерал вошел в сталинский кабинет двухзвездным генералом, а вышел майором.

Часа полтора бывший генерал еще сохранял самого себя, держался, а потом начал разваливаться на глазах – обвял, обрюзг, под глазами у него появились мешки, руки затряслись, ноги стали подгибаться, – вскоре он уже не смог ходить, – и на следующий день сильный, уверенный в себе человек, сохранявший форму и достоинство, уже превратился в развалину, в инвалида.

Прожил он недолго[1].

Скляренко тогда не поверил, что человек может так быстро разложиться – посмеялся за столом и предложил выпить за что-то пустяковое, незначительное, далекое от человеческой боли, от печали и горечи, а вот теперь сам на себе познает, что такое распад. Скляренко подумал о том, что относится к себе уже в третьем лице, как к покойнику – будто попрощался с самим собою и похоронил…

Человеческая боль. Он сморщился жалобно: а бывает боль звериная? Чувствует зверь боль или нет? А свою кончину? Волки, обложенные флажками, говорят, чувствуют.

Неожиданно всхлипнув – слабый взрыд прорвался сам по себе, тайком выполз из глотки, – Скляренко привстал на стуле, словно ему под зад попала кнопка, и простой укол – отрезвил его, но это была не боль, не укол, это было только ощущение укола, сжал зубы вместе с всхлипом.

В сжиме что-то треснуло – может быть, сломался зуб, Скляренко не обратил на это внимания – теперь не до сломов, – положил ладони на стол, с силой надавил. Уши прокололо звоном.

Он давил на стол до тех пор, пока не стал задыхаться, – воздух неожиданно исчез, в предплечьях появилось онемение – онемела не кожа, которая уже ничего не чувствовала, онемели кости. Кости тоже стали чужими: распад продолжается, понял он.

«Стоп-стоп! Надо попытаться что-то сделать. Может быть, не все еще потеряно! – он глубоко затянулся воздухом, застонал, стиснул зубы – надо удержаться, зацепиться за что-нибудь, не свалиться за край оврага, затормозить развал, распад, – Скляренко снова надавил руками на стол. В предплечьях, в ключицах, в сердце, которое еще ощущалось, жило, возникла усталость. – Что произошло с Драгунцевым? Напился и попал в комендатуру? Г-господи! В Чите, конечно, комендатура серьезная, там недалеко граница, но в Иванове, в Новгороде – какие там комендатуры? Там военными и не пахнет… А может, он не справился с криволапым капитаном? – Скляренко с сомнением покачал головой: боксер и не справился?»

Тень проскользила у него по лицу. Задрожали губы, нашлепка усов съехала набок, словно, плохо приклеенная, отлепилась от кожи, ноздри расширились. Скляренко почувствовал опасность. Почувствовал внятно, остро, словно она имела свой запах, цвет, вкус.