Чрезвычайные обстоятельства

– Перед самой армией переехал в Москву, раньше с теткой в Туле жил, помогал ей, потом вернулся к матери, – охотно пояснил Витков.

– А прописка?

– Прописка у меня московская, она и раньше была, все сохранялось, а жил у тетки.

– Где тетка теперь?

– Умерла.

– Это хорошо, – сделал неожиданный вывод прапорщик и вновь звучно зевнул: состояние сонливости, внешней вялости, растекшести было у него приметами предельной собранности – за вялостью скрывалась хорошо накачанная безжалостная машина.

– Чего ж хорошего-то? – произнес Витков и умолк: не будет же он спорить со старшим по званию, тоже зевнул, всем своим видом показывая: дорога укачивает, спать хочется.

– Погода, – сказал прапорщик, вторично глянул в оконце, оттянув одним оттопыренным пальцем шторку.

Погода-то как раз располагала к обратному: солнце, чистая небесная глубь, яркие лесные полянки, деревянные грибы – приют для пешехода, угодившего в дождь, и птицы, птицы, птицы.

– Погода, – согласился Витков.

– Тебя как зовут-то? – спросил прапорщик.

– Колюн! Коля.

– Глянь-ка, Колюн, в окошко, – не то попросил, не то приказал прапорщик.

«Оп-ля! – напрягся Витков, разворачиваясь так, чтобы прапорщику было удобнее бить его. – Вот и все!»

– Ты посмотри, Колюн, какая на улице канделяшка, – заторопился прапорщик, засовывая руку в карман. «Пистолет? – мелькнуло у Виткова в голове. – Нет, не пистолет. Кастет». – Цыгане на повозках, – частил прапорщик, – надо же. Редкая штука – обычно таборы в Москву не пускают.

Никаких цыган не было ни на дороге, ни на обочине. Прапорщик увидел совсем близко от себя незащищенный висок сержанта, маленький светлый глаз, опушенный короткими жесткими ресницами, стремительно выдернул из кармана кастет и ударил им паренька.

– Вот так-то, Колюн, – кхекнул он удовлетворенно, вкладывая в удар всю силу, подгоняя самого себя под кхеканье, как под боевой клич.

Он не понял, что произошло – рука его неожиданно зависла у самого виска сержанта, сделалась вялой, прапорщика ослепила вспышка огня и почудилось, что сзади, на асфальте шоссе грохнул взрыв. Голова прапорщика надломилась, словно ее не могла удержать могучая мускулистая шея. Витков подправил голову сверхсрочника снизу кулаком, заваливая тело назад и хрипящий, лишенный дыхания прапорщик покорно завалился назад, на кабину.

Если в оконце кабины глянет майор или водитель поинтересуется, как там груз и пассажиры, то оба они увидят мирно почивающего прапорщика – укатала бычка дорога!

«На сорок минут точно вырублен! – определил Витков, потирая ушибленную о прапорщика руку, сжался, нырнул вниз, чтобы его не было видно. – Может, скрутить ему руки, не то очнется раньше положенного, начнет куролесить, а? Нет, пожалуй, не надо!»

Гудели колеса «рафика», совсем рядом с дном машины с шумом проносился асфальт – казалось, что где-то недалеко плещется вода, убаюкивает, возвращает Виткова в детство, и он, отключаясь от дня нынешнего, уже ощущал себя ребенком, чувствовал свое слабое худое тело, зависимость от дворового пацанья – доставалось ему часто и крепко – и то, что он был таким слабым, битым, обиженным и заставило его выбрать профессию, которой он сейчас служил. В его профессии рот лишний раз не раскроешь, а раскроешь – рот сразу будет полон мух, так с мухами и снесут на кладбище.

«Кто ж ты есть такой? – думал Витков, глядя снизу на прапорщика, не ощущая в себе ни брезгливости, ни ненависти – только усталое спокойствие и внутреннюю тишину. – Кто тебя родил, кто тебя выкормил? – Витков вздохнул, он действительно не понимал, как прапорщик мог стать таким – и верил, что человек в этом мире может прожить, не сделав ни одного нарушения, ни разу не переступив букву закона. – И как ты, гад, попал в армию? А, макаронник?» – спросил он напоследок невесть кого. Крепко сжал губы и словно бы замок на рот повесил.

Рукою провел по запаянному срезу гроба, сколупнул мелкую застружину, понюхал пальцы. Что было в гробу – не определить.

«Рафик» резко сбавил ход, прижался к обочине и остановился на маленькой асфальтовой площадке – официально разрешенном гаишниками съезде. Майор выпрыгнул из кабины, на ходу дернул одной ногой, потом другой – опытный, видать, физкультурник, – пошел открывать кузов.

Пели птицы. Одуряюще громко, заглушая гуд трассы.

– Ну как ты там, Оноприенко? – спросил майор. – Не спишь? – Засмеялся, довольный собой – по дороге ткнул носком ботинка по скату, промурлыкал что-то и открыл дверь.

В грудь ему уперся пистолет. Лицо майора потяжелело, ушло вниз, он и сам сделался ниже ростом.

– Тихо, майор! – сказал Витков. – Никакого шума… Ясно?

– Ясно! – сглотнул слюну майор, побледнел. – Мне что, поднять руки?

– Не надо! – сказал Витков. – Оружие есть?

– Есть, – майор показал глазами на карман брюк, – сзади!