Чрезвычайные обстоятельства

Ильин протестующе крутил головой – какой же он маленький? – глаза ему щипало, в глотке бился, трясся какой-то хриплый бубенчик, дребезжал костяно, глухо и сержант ничего не мог поделать с ним, ничего не мог поделать и с собой, сопротивлялся, но потом сник, согласный с матерью: а ведь он действительно маленький! Ну сколько ему лет? Ильину сделалось неожиданно стыдно за суету, за свою слабость, за то, что он не вытерпел и вильнул в сторону в самом конце поездки. Что он скажет своим командирам, подполковнику, Дадыкину, Абдулову, как отчитается?

Скажет, что Москва изменилась, стала иной – транспорт покривел, в некоторых местах его вообще нет, от аэропорта до центра перестал ходить трамвай, а на другие виды колес, на вертолет, например, плата установлена такая, что никаких командировочных не хватит, пришлось добираться пешком, по шпалам, от столба к столбу, с зажатой в зубах похоронной квитанцией.

Он всхлипнул – оглушило тепло встречи, слезы, собственная немота – краткая, но совершенно неизбежная, – в следующий миг справился с собою и откинулся от матери назад.

– Мама, мне надо уйти, через час я вернусь!

– Г-господи, ну разве можно брать детей в армию? – мать не слышала сына, ее крупное тело билось в рыданиях. – Ты же маленький! Как я могла тебя отпустить?

– Мама! – отчаянно выкрикнул Ильин. – У меня приказ!

– Чихать я хотела на твои приказы! – куском фартука, зажатым в руке, мать вытерла слезы. – Что приказы! – губы ее затряслись мелко, и она произнесла: – Я все понимаю! Прости! – обхватила сына за шею, вовлекла в дом. – Совсем я сдурела.

– Мама, я должен уехать! Потом я вернусь! – Ильин чувствовал, как внутри у него слабеет сопротивление, толчки крови в сердце становятся все неощутимее, – дом победил долг, службу, стойкий оловянный солдатик Ильин, отмеченный тремя сержантскими лычками, всхлипнул. – Мне надо доложиться, потом я вернусь, – губы у него слиплись от соли и слез, голос сел. – А, мама?

– Погоди несколько минут, – попросила мать, – они же ничего не решат. Ты же не в танковой колонне идешь, – мать, оказывается, знает кое-что об армейской жизни: видать, почерпнула в передаче «Служу Советскому Союзу». – Десятью минутами раньше, десятью минутами позже – разницы нет! Ты же мог потерять время на пересадках с трамвая на троллейбус, с троллейбуса на электричку и так далее – мог ведь? Поэтому минуты ничего не значат…

– Не значат, – нашел в себе силы признаться Ильин.

– Умойся с дороги, выпей чаю и поезжай с Богом!

Началась знакомая домашняя суета, которая возникает обычно с появлением гостей, только раньше Ильин был посторонним свидетелем этой суеты, в лучшем случае был на подхвате, помощником «Принеси то, принеси се», а сейчас суматоха поднялась из-за него, и на это Ильин отозвался слабой благодарной улыбкой, тоскливым щемлением отозвавшейся в материнском сердце.

– Коля… – прошептала мать растроганно, сглотнула слезы, – Колюн ты наш, Колечка-а…

Ильин невольно вздрогнул – совсем забыл, что его звали Николаем, Колей, Колюном, он уже два года не слышал своего имени, в армии его окликали по фамилии, либо по прозвищу – Кроха, еще у него была кличка Миноносец – из-за того, что во всяком походе ему доверяли тащить припас к миномету – груз, требующий деликатности. Ильин с минами был на «вы», дебет у него всегда сходился с кредитом, но кличка не закрепилась за малышом, мало схожим с боевым кораблем, и угасла, другого обращения Ильин не знал. Благодарно всхлипнул, как это хорошо звучит: Колю-юн!

Из холодильника на стол полетела колбаса, холодное вареное мясо, немного рыбы – выжато-красной, бледной, камчатской, сырники и «заморская» икра – кабачковая, произведенная в Болгарии.

– Вот, – приговаривала мать, доставая то одно, то другое, – вот… вот! – оглянулась на сына и сделалась обычной, ворчливой, замученной заботами женщиной, которой есть дело до всего. – Быстро в душ, Колюн! Умойся и к столу! Я пока чай согрею. Даю тебе три минуты!

Ильин благодарно кивнул матери, сбросил с себя опостылевшие тяжелые ботинки, в которых ноги прели, кожа завертывалась в прозрачные скрутки, скинул форму прямо на пол и в трусах шагнул в ванную.

Тело противно зудело от пыли, от дороги и усталости, от пота, который сжигал материю, как кислота. Ильин отвернул краны на всю железку, не жалея воды, не то, что в Афганистане, где каждой капле ведется счет и лишний раз не умоешься, с визгом кинулся в широкий ласковый ливень и из далекого далека услышал упрек матери:

– Чего ж ты одежду на пол побросал?

Ему стало приятно от этого окрика: как, оказывается, много значит строгость матери, ее забота, как это не похоже на окрик взводного, ротного, или «помпы» – замполита, или даже просто «деда» – какой-нибудь сволочи, дожидающейся «дембеля». Ильин чуть не задохнулся от счастья, скорчился под струями воды, покрутил головой, не веря в то, что он дома… И войны здесь нет, и по улицам можно ходить, не оглядываясь, и лить воды на себя сколько угодно. Сдавленно прошептал:

– Ма-ма!

Через полминуты, справившись с собою, он чуть подвернул воду, чтобы не грохотала, прокричал через дверь: