Чрезвычайные обстоятельства

Из автобуса Ильин пересел в троллейбус, из троллейбуса снова в автобус – и автобус этот пошел петлять по знакомым московским проулкам, среди старых манерно-величественных зданий, которые Ильин помнил еще с детясельной поры, в довершение всего автобус остановился у самого его дома, и Ильин не выдержал – на глазах у него сами по себе вспухли слезы, заслонили людей, дома, небо, в груди тоже захлюпали слезы, он боднул головой воздух и, резко вскочив с сидения, побежал к выходу.

Автобус уже с шипеньем захлопывал двери, когда Ильин протиснулся в створки, выдернул сумку и очутился на асфальте.

Родной дух сдавил ему грудь, стиснул так крепко, что дышать сделалось нечем. Ильин прислонился спиною к дереву, незряче оглядел дом, поднял голову, стараясь рассмотреть козырек крыши, с которого он однажды чуть не полетел вниз, улыбнулся расслабленно – дурак же он был тогда, совсем маленький дурак, потом поглядел себе под ноги – Ильин стоял на узорчатой чугунной решетке, заподлицо врезанной в асфальт – сквозь эту решетку дерево питалось водой, и ему сделалось легче. Грудь отпустило, слезы он сглотнул, остатки вытер кулаком.

– Я на минуту, – произнес он, оправдывая самого себя, – я только на минуту!

Он поцелует мать, прижмется носом к ее голове, пахнущей чистотой, хорошим мылом и травами, оставит сумку, сопроводительные документы и письма засунет в карман, и поедет в военкомат. Скажет только:

– Жди меня через часок, – и поедет.

Через час он вернется.

И несколько дней пробудет в Москве.

Он поднялся на третий этаж, пальцем ткнул в черную глазастую пуговку звонка и не отпускал до тех пор, пока за дверью не раздались шаги. Замок еще не щелкнул, он еще не видел, кто подошел к двери, но уже знал – мать. Мама. Ильин шагнул в распахнувшийся проем и произнес слипшимся, чужим от слез голосом:

– Это я, мама!

В этот миг он почему-то подумал о Загнойко: как там деревенский простофиля, не потеряется ли в Москве?

Загнойко действительно немного поплутал по столице, шарахаясь от нарядно одетых людей, робко читал названия магазинов, кафе, ателье, улиц, разных контор, которых здесь было видимо-невидимо, выискивая глазами военных, чтобы вовремя им козырнуть, в конце концов он сел на нужный трамвай, и тот высадил гостя неподалеку от дома, который Загнойко требовался. Это даже не военкомат был, а какое-то номерное военное учреждение без вывески.

Загнойко втянул голову в плечи: «Жуткая секретность! Куда я попал?»

Стараясь не сбиваться, он отрапортовал мрачному прапорщику в очках, что прибыл оттуда-то, привез то-то, и теперь готов следовать дальше, в Рязанскую область – ему хотелось как можно быстрее выбраться из Москвы, очутиться в знакомой деревенской обстановке, ощутить запах травы, берез, лесной прели, грибов и тихой стоячей воды, окунуться в речку, поймать руками большого рака и запечь усатого клешнястого дурака на костре.

– Подождите, не тараторьте, – мрачный прапорщик проколол Загнойко острым взглядом сквозь стекла очков, взял сопроводительные бумаги, проглядел их по косой, через строчку, потом ногтем взрезал конверт, прочитал письмо.

Через полчаса Загнойко уже ехал в закрытом воинском автобусике – лихом «рафике», окрашенном в защитный цвет, – в аэропорт, ловил глазами деревья, возникающие в окне, тряские лужи, траву, сырые земляные обочины, изъеденные протекторами грузовиков, и чувствовал себя одиноко, неуютно – хорошо, если б рядом находился Ильин. Ильин тут свой, он хоть знает улицы, деревни, поселки, стоящие на шоссе, по которому они едут – вздохнул: скорее бы все кончилось, скорее бы освободиться от груза! Он вздрагивал от гуда воинского «рафика», в котором скамейки были поставлены не как в обычном «рафике», а вдоль стенок, будто в десантном вертолете, серединка освобождена, посреди что хочешь можно ставить – комод, мешки, ящики, гроб, кинуть пару говяжьих туш, либо сотню арбузов…

Загнойко уважительно осмотрел «рафик» изнутри, потрогал пальцами стенки: «Машина хорошая, в колхоз такую – много бы пользы принесла», но крепости у нее – айн, цвай, драй, и дальше считать нечего. Жесть, как у «жигулей». Пальцем продавить можно. Для колхоза такую машину надо укреплять стойками, уголками, перекладинами, иначе ей через десять километров придет хана».

Так в одиночестве, в печали, в хозяйственных размышлениях, в созерцании простеньких среднерусских пейзажей и доехали до закрытого воинского аэропорта, куда прибыл «черный тюльпан», приняли под расписку гроб и, кряхтя, втиснули в «рафик». Загнойко понял так: в Рязань придется ехать на этом «рафике», приободрился – машина ходкая, если сморит сон – можно полежать на длинном кожаном диване, помять себе щеки минут двести, а там, глядишь, и белокаменная Рязань появится.

«Евпатий Коловрат, – вспомнил Загнойко, – кажется, это в Рязани было».

На обратном пути с ним сел очкастый прапорщик. Когда ехали в аэропорт, прапорщик сидел рядом с шофером, а сейчас переместился в салон. Салон от кабины шофера был отделен перегородкой. «Гроб решил сторожить, чудак!» – усмехнулся про себя Загнойко, спросил прапорщика: