Чрезвычайные обстоятельства

– Может, та бурдахайка недушманской была? – сказал ротный.

– Как же, недушманской! – воскликнул Евсеев. – Держи карман шире!

– Евсеев! – предупредил Дадыкин.

– С самого утра был Евсеевым! – этот солдат наглел буквально на глазах: поняв, что нужен – без него никто не сможет лепить пироги – он сделался откровенно независимым, рисовался – вот как надо, мол, с командиром!

– Евсеев! – в напрягшемся голосе ротного забряцал металл.

Евсеев с напарниками быстро слепил третий пирог, отошел чуть в сторону, чтобы полюбоваться работой:

– Это, значит, будет Камилка. Камилка Таганов. Но кому-то придется еще очень здорово постараться, – Евсеев с ухмылкой зачерпнул красной пыли в желобе на обочине проселка, осушил ею окровяненные сырые руки. – На пироги еще надо будет натянуть армейскую форму, а это – задача! Большая задача! – он назидательно поднял указательный палец, потыкал им воздух.

Подбитый бронетранспортер попробовали завести. «Бетеэр» был странно окургуженный, низкий, со сбитой, словно бы сплющенной башней, с неполной челюстью – оторванные колеса смотрелись» как выбитые зубы, и «бетеэр», словно живой, – существо с душой, с человеческой боязнью и печалью, знающий, что его могут бросить на этой страшной каменистой равнине, зафыркал, завелся с полуоборота, запукал синим кудрявым дымом.

Аккуратный Ильин маленькими изящными ладонями нагреб немного пыли, посыпал сверху броню, чтобы не были видны кровяные подтеки, а когда пыль пропиталась, потемнела, смахнул ее на землю. Водитель дадыкинского бронетранспортера проверил управление подбитой машины.

– Дойти до ремонтников сможет? – спросил ротный.

– Доскребется, товарищ капитан, – уверенно пообещал водитель.

– Тогда убитых на броню и по коням! – скомандовал ротный, но его остановил Евсеев, гулко хлопнул ладонью по животу:

– А обед?

– Какой обед? – не понял Дадыкин, приподнял одну бровь – куцую, выгоревшую, схожую с какой-то шерстистой травкой; в груди у него что-то сыро хлюпнуло – то ли слезы, скопившиеся внутри, то ли там рождалась злость, то ли оборвалась какая-то нужная жила.

– Ну как же! – тон Евсеева сделался менее развязным. – Уже наступило время!

Капитан посмотрел на часы. Пока ходили в кишлак, пока обстреливали душманов, маневрировали и выполняли здесь, на месте подрыва, скорбную работу, в которой человек так стремительно изнашивает сердце, нервы и мозг, что бывает, в восемнадцать лет становится стариком – времени на шпулю намоталось порядочно – подоспел обед. Евсеев прав. Ротный внимательно оглядел своих людей – лица усталые, хмурые, безразличные. Но неужели, несмотря на все, они этими вот окровяненными немытыми руками смогут брать хлеб, колбасу? Ведь воду на руки он лить не даст, вода только для одного – для питья, руки вымыть можно будет только пылью.

– Так будем обедать, товарищ капитан? – напирал на ротного Евсеев.

Никто из солдат не сказал «нет», до части было еще далеко, и капитан, вздохнув, тихо сдался:

– Обед!

Солдаты разобрались по кучкам, у каждого была своя – свой круг, со своими анекдотами, со своими разговорами, со своей тишиной, – сели на землю около машин, стараясь поглубже вдвинуться в тень «бетеэров», достали хлеб, печенье, сгущенку, тушенку – у кого что имелось – и руками, липкими пальцами, на которых застыла кровь их товарищей, стали есть.

Ротный, подхватив ручной пулёмет, сел в отдалении на солнышке, – не стал прятаться в тень, предоставив ее солдатам, надвинул поглубже панаму, ноги сложил калачиком, подогнул под себя на азиатский манер, в губы сунул окурок, замычал понуро, однотонно, покачиваясь всем корпусом, будто сидел на верблюжьей спине и по ходу обозревал окрестности.

Он не спускал глаз с темного курящегося провала, разрубившего недалекие горы пополам, с узкой дороги, выползающей из ущелья, следил за движением воздуха – дорога тоже курилась, будто ее подогревали изнутри, к облакам тянулось широкое прозрачное марево, змеисто изгибалось, плыло, размывало контуры гор. Капитан ощущал тоску – она начала грызть его изнутри, подступала к горлу, пробуя прокусить хрящ, от тоски он даже перестал ощущать самого себя, свое тело, мигом сделался человеком без прошлого и без будущего, словно бы у него ничего и не было. Вместе с тоской ротный ощущал боль.

Качнувшись влево, капитан замер в искривленном кособоком положении – показалось, что в фиолетовом проеме, откуда выползала дорога, мелькнула тень – в темном обозначилось что-то еще более темное, будто в ущелье влетела черная грозовая туча, – ротный передвинул ручник, берясь за него удобнее, дернул затвор – капитан приготовился стрелять. Тень замерла, не рискуя выплывать из-под прикрытия камней, капитан еще некоторое время сидел неподвижно, не выпуская из взгляда дорогу, потом качнулся вправо, снова завел унылую бессловесную песню.

Солдаты обедали, капитан охранял их. Вспомнив об улеме – ведь тот тоже голоден, сидит в душной броне, – ротный позвал:

– Ильин!

– Я, товарищ капитан, – готовно отозвался тот.

– Когда перекусишь, возьми переводчика, спроси у муллы, не хочет ли он есть?