Чрезвычайное положение

— А я всегда полагал, что Китай не Европа, так же как Европа не Китай.

— В поездах китайцам разрешают занимать места для белых; их пускают в кино для белых.

— Какая дикая нелепость!

— А нам туда запрещают входить.

— Расовая дискриминация в этой стране направлена в одну сторону. Против цветных, африканцев и индийцев.

— Так ты тоже пользуешься этими понятиями? А я думал, ты признаешь только южноафриканцев.

— Этими расовыми понятиями я пользуюсь лишь для удобства.

— И у тебя хватает духу называть меня расистом?

— Я уже сказал, что все расовые барьеры созданы искусственно.

— Разве ты не хотел бы ходить в кино для белых?

— Я хочу просто ходить в кино.

— В кино для белых?

— Любое кино.

— Но ты учишься в средней школе для цветных?

— Тут у меня нет выбора.

— И поэтому ты принимаешь дискриминацию?

— Нет.

— Ты посещаешь спортивные состязания белых?

— Нет. А ты?

— Иногда.

— Зачем?

— Чтобы научиться чему-нибудь полезному.

— С места на трибуне для цветных?

— Почему бы и нет?

— Ты намерен учиться любой ценой, даже жертвуя своими принципами?

— А разве ты не делаешь того же самого в школе для цветных?

— Это другое дело.

Спор продолжался на школьном дворе, пока звонок не возвещал о начале занятий. Эндрю восхищался упорством Эйба в этих перепалках. В душе он никогда не соглашался с Джастином, хотя и знал, что тот частенько бывает прав. Что-то раздражало его в Джастине. Как и в Херби Соломонсе. Херби притворялся белым и жил в европейском квартале на Мауитин-ро-уд. Он сидел в последнем ряду и редко заговаривал с кем-нибудь, кроме Эйба. Джастин как-то сказал Эндрю по секрету, что все друзья Херби — мнимые белые, которых он сумел убедить, что учится в кейптаунской средней школе. Для этого каждый день после занятий он шел пешком до Оранжцихта и садился в автобус возле этого белого учебного заведения. Эндрю и Джастин открыто его презирали.

Из школы они обычно возвращались не спеша, и всю дорогу Джастин и Эйб спорили между собой. Мириам уже ждала его: спокойно и проворно готовила ему полдник.

Время летело, и вот уже наступил теплый и благодатный ноябрь — месяц, когда начинаются экзамены в университет. Упорный труд и яростная долбежка. Латинские гекзаметры, теорема Пифагора, значение сверхъестественных сил в «Макбете», атомный вес. Он без труда приспособился к новой обстановке. Как все это отличалось от Каледон-стрит! Даже воздух казался здесь чище, а из окна виднелась гладь Столовой бухты и где-то вдалеке остров Роббен.

Эйб часто приглашал его к себе, но он всегда отказывался: не мог побороть свою застенчивость. И все же однажды вечером, в перерыве между занятиями, он прошел по Де-Вааль-драйв, отыскал дом Эйба и после долгих колебаний нажал звонок.

Он был поражен комфортом и роскошью, которые царили в его доме. У Эйба был собственный кабинет — большая, приятно обставленная комната с репродукциями Гогена и Утрильо на стене. В углу стоял проигрыватель с пластинками Бетховена, Моцарта и Сметаны. Как непохоже это было на комнату мальчиков в триста втором! Тут он и услышал «Влтаву» впервые.

— Хорошо у тебя, — сказал он смущенно.

— Да, вроде неплохо.

— До чего ж здесь, наверное, здорово заниматься!

— Кое-как умудряюсь.

— А ты знаешь, Эйб, я все думаю…

— Это хорошо, что ты думаешь.

— Вот вы с Джастином всегда говорите о политике.

— Ну?

— О нищете и угнетении.

— Да.

— А сам ты живешь в такой обстановке.

— Это же неодушевленные вещи.

— Но и они имеют значение.

— Не решающее.

— Только тот может определить их ценность, кто всегда был лишен их.

— Ты считаешь?

— Да. Я вырос в других условиях. В трущобах — если прямо сказать.

— В Шестом квартале?

— Да, в Шестом квартале. На Каледон-стрит. Н испытал на своей шкуре, что такое бедность.

— И что же отсюда следует?

— Бедность разъедает человеческую душу.

— Бедность — не твоя монополия.

— Сможешь ли ты когда-нибудь понять меня, Эйб? Эта грязь и мерзость. Проститутки. Уличные драки. Люди, влачащие жалкое существование, мечтающие только об одном: как бы дотянуть до пятницы, когда выдают зарплату.

— Это я могу понять.

— У меня было трое друзей.

— Да?

— Трое близких друзей: Броертджи, Джонга и Амааи. Джонга уже побывал в исправительном доме.

— Да?

— Извини, если я тебе надоел.

— Ничего подобного, продолжай.

— Они были моими друзьями. У меня не было выбора.

— Ты словно извиняешься.

— Я вел как бы двойную жизнь. Днем занятия кончались, и я возвращался в Шестой квартал.

— Понимаю.

— И ты все еще считаешь меня своим другом?

— Не глупи. Ты только мучаешь себя из-за пустяков. Мне все равно, где ты вырос.

— Я рад этому. А то я боялся, что ты такой же, как Херби.

— А что Херби? Он не может ничего с собой поделать.

— Зачем он притворяется белым?

— Он жертва общественных условий — так же, как и мы с тобой.

— Неужели у него нет своей воли?

— Думаю, мы должны понимать подобных людей. Херби легко пересечь границу, отделяющую белых от цветных. Он светлокожий, и волосы у него о’кей. А это сулит определенные преимущества. Никаких оскорблений. Широкие возможности. Все, что сопутствует божественному праву белой кожи.

— Тогда почему же ты?..

— Слишком много поставлено на карту.

— Для тебя?