Чосер

признавалось лишь хитростью, позой, совершенно не соответствующей его подлинной сути

успешного, сделавшего хорошую карьеру придворного. И все же в созданном им самим

образе должна была заключаться и малая толика правды: к чему бы ему создавать подобный

автопортрет, если он хоть в какой-то степени не отвечает собственным его представлениям о

себе? Чосер стремится спрятаться за словами, а вернее, как личность раствориться в них.

Можно также сказать, что он видел себя переводчиком кем-то уже созданного, не

претендующим ни на власть над тем, что выходит из-под его пера, ни на ответственность за

изображаемое. В “Кентерберийских рассказах” им избрана тактика перекладывания вины, если уместно употребить это слово, на созданных им персонажей: Всевышним заклинаю вас не видеть

Дурного умысла в словах моих…

Ведь я лишь излагаю слова других,

И добрые, и злые…

А выбирать не тщусь,

Раз выбор – ваше дело.

В “Троиле и Хризеиде” он тоже прячется за вымышленным оригиналом: “Что

рассказали мне, то и пишу”. Это манера истинного дипломата – вести дело так, как ему

велено лицом вышестоящим, а порою, словно бы со стороны, шутить и иронизировать.

Риторика диктует повествование, ведет руку Чосера, а он получает возможность как бы

независимости – отвлекаться от текста, высвобождая и уводя из произведения собственную

личность. Умел ли он с такой же легкостью высвобождаться из пут придворной карьеры? В

насквозь театральном мире королевского двора каждый играл определенную роль, но

ценилось мастерство игры.

В июне 1367 года Эдуард III наградил Чосера годовым содержанием в размере 13

фунтов 6 шиллингов и 8 пенсов. Судя по тому, что в документах Чосер именуется

попеременно то “valettus”, то “esquier”, статус его к тому времени еще не был окончательно

определен. В последующие годы ему презентовали зимнее и летнее платье, а также

соответствующее его рангу платье для траура. По-видимому, его ценили достаточно, чтобы

посылать с поручениями за границу. Летом 1368 года ему был выдан “пропуск” в Дувре.

Есть предположение, что направлялся он в Милан, где принц Лайонел (после кончины

первой своей жены) сочетался браком с принцессой Виолантой Висконти. В таком случае

Чосер должен был в каком-то смысле приобщиться там к культу и “славного Фрэнсиса

Петрака” (Франческо Петрарки). Петрарка тогда являлся жителем Милана, впрочем, обстоятельства и подробности этого путешествия Чосера остаются неясными.

Ясно, однако, что на следующий год Чосер едет во Францию в составе свиты Джона

Гонта, направлявшейся туда “в военных целях”. Роль Чосера в истории долгой прерывистой

и бесплодной вражды, названной впоследствии Столетней войной, никак не выявлена.

Однако известно о получении им prest, то есть платы в 10 фунтов за службу. Связь Чосера с

Джоном Гонтом знаменательна, а доказательством ее служит ежегодное содержание, которого его вскоре удостоил Джон Гонт. Последний еще семью годами ранее стал герцогом

Ланкастером благодаря женитьбе на Бланш Ланкастер. Эдуард III после кончины своей

супруги в 1369 году стал дряхлеть и все больше передоверять свои обязанности другим, в

результате чего дворец Гонта в Савойе стал центром придворной жизни Англии; влияние

Гонта так возросло, что каждый желал заручиться его дружбой и покровительством. В

окружение Гонта Чосера вовлекло и еще одно событие. В 1368 году, вскоре после женитьбы

на Виоланте Висконти, принц Лайонель умер, власть же Эдуарда III все больше ослабевала, и Чосеру понадобился новый покровитель.

Визитной карточкой, если можно так выразиться, послужило следующее. В 1369 году

супруга Джона Гонта, Бланш Ланкастер, умерла от чумы, смерть ее пришлась на время, когда сам Гонт еще был на войне, но по возвращении в Англию он немедленно повелел

каждый год отмечать ее кончину поминальной службой в соборе Святого Павла. Некоторые

историки полагают, что умерла Бланш на год раньше, в 1368 году, а значит, военный поход

Гонта был еще и досадным проявлением супружеского невнимания, которое, однако, никак

не отразилось на реакции Чосера на ее кончину. Выразив свое соболезнование в поэме, названной “Книга герцогини”, красиво и элегантно воспев добродетели Бланш, поэт воздвиг

ей памятник в певучих поэтических строках:

Изящество в ней было неизменно,

И равной мудрости у женщин не встречал.

Стиль поэмы заставляет думать о том, что предназначалась она для декламации, и, похоже, она действительно читалась на одной из поминальных служб в соборе. Тон поэмы

весьма уважительный, но притом непринужденный, говорит о близких, хоть и не

обязательно панибратских, отношениях, связывавших Чосера с Гонтом. Это произведение

молодого, двадцати с небольшим лет, поэта, чей талант уже был широко признан, строится в

форме видения или сна, форме, вполне отвечающей особенностям творческой манеры

Чосера, всегда любившего иносказания и некоторую затуманенность смысла – сон – штуку

безответственную, но там, где речь шла о “предметах высоких”, таких как горе, постигшее

герцога Ланкастера, была уместна и желательна почтительная скромность.

Сама поэма принадлежит традиции французской любовной, amoureux, лирики, в