Чочара

Розетта пошла нам навстречу по залитому солнцем шоссе, держа на голове последнюю из наших коробок с остатками консервов. Теперь я лучше могла разглядеть сидевшего за рулем парня, и он показался мне неприятным: уж слишком красные были у него губы, а в небесно-голубых глазах было что-то наглое, грубое, жадное. Мое плохое впечатление утвердилось, когда я заметила, что он, в то время как Розетта подходила к грузовику, даже не взглянул ей в лицо, а впился глазами в ее грудь, которая теперь, оттого что она одной рукой поддерживала коробку на голове, ясно обрисовывалась под легкой тканью ее блузки. С развязным смешком он крикнул Розетте:

— Твоя мать сказала, что ты беженка, а не добавила, что ты еще и красавица.

Затем он вылез из кабины и помог ей сесть рядом с собой, а меня усадил по другую сторону. Тут я заметила, что даже не возразила ему на эти неуважительные слова, а ведь скажи он их всего несколько дней назад, я бы его так отбрила, а может, даже отказалась бы с ним ехать; должно быть, сама я тоже переменилась, по крайней мере по отношению к Розетте. Тем временем парень включил мотор, и грузовик тронулся с места.

Некоторое время мы ехали молча, а затем, как всегда бывает в таких случаях, стали все о себе рассказывать. Я, правда, попридержала язык, но парень оказался болтуном и выложил про себя все что ни есть. Сам он из здешних мест, был солдатом до самого перемирия, но вовремя успел дезертировать, а потом недолго пробыл у партизан, и немцы взяли его в плен. Ему удалось понравиться одному немецкому капитану, и тот, вместо постройки укреплений, отправил его на кухню, где он работал все время на немцев и сроду никогда не ел так много и вкусно, как там; под конец он сказал, что по нынешним голодным временам у него продуктов было не счесть сколько, и это ему позволило добиваться от женщин чего угодно.

— Сколько красивых девушек приходило ко мне, и все просили продукты. Я, конечно, давал, но уж, известно, при одном условии. И, поверьте, ни одна не отказалась. Эх, голод — великая вещь, даже самых гордых делает уступчивыми.

Чтоб перевести разговор, я спросила, чем же он занимается теперь. Он ответил, что объединился с какими-то своими друзьями, и теперь они на этом грузовике перевозят беженцев, которые хотят вернуться в свои родные места, за что им, понятно, платят большие деньги.

— А с вас двоих ничего не возьму, — сказал он вдруг, бросив недвусмысленный взгляд на Розетту. Голос у него был хриплый и грубый, на широкую шею спадали светлые завитки волос, поэтому голова его походила на голову козла, и было что-то по-настоящему козлиное в том, как он разглядывал Розетту или, лучше сказать, как он впивался своими глазищами в ее грудь всякий раз, когда представлялась возможность. Он сказал, что зовут его Клориндо, и спросил у Розетты, как ее звать. Она ему ответила, и тогда он добавил:

— До чего ж обидно, что голодовка кончается, но с тобой мы все равно столкуемся. Шелковые чулки тебе нравятся? А подойдет тебе красивый шерстяной отрез на костюм? Или, может, пара красивых туфель из козлиной кожи?

Розетта, к моему удивлению, через минуту ответила:

— А кому же они не понравятся?

Он тогда засмеялся и стал повторять:

— Столкуемся с тобой, столкуемся.

Я вся задрожала и даже не могла сдержаться, чтобы не воскликнуть:

— Осторожней подбирай слова, ты с кем это разговариваешь?

Он взглянул на меня исподлобья и сказал под конец:

— Ух, и злющая ты. Подумаешь, с кем разговариваю? С двумя несчастными беженками, которым нужно помочь.