Чочара

Я шла по пыльной тропинке, которая то расширялась, становясь очень приметной, то превращалась в неясный след, оставленный среди высоких кустов. Внезапно я очутилась у скалы, нависшей своим острием над дорогой. Здесь росло дерево, а сама скала была вроде площадки, откуда можно было глядеть вниз и видеть большой кусок дороги, извивающейся по узкой долине. Можно было заглянуть и дальше, туда, где за дорогой, омывая белые камни, мчался горный поток, разветвлявшийся на прозрачные ручейки, которые журчали и сверкали среди зелени и камней. Взобралась я на эту скалу и, оглянувшись по сторонам, вдруг увидела далеко внизу Розетту. Я поняла, почему она меня не слышала: она теперь стояла ниже меня и осторожно, не спеша шла по каменистому дну потока, перескакивая с камня на камень, чтобы не замочить себе ноги; по тому, как она шагала, я поняла, что к воде ее привели не отчаяние и не душевное потрясение. Потом я увидела, как она остановилась на том месте, где поток делался уже и глубже, и стала там на колени, наклонившись лицом к воде, чтобы напиться. Утолив жажду, она снова поднялась, огляделась по сторонам, а затем подняла свою одежду до пояса, обнажив ноги. Она присела на корточки, и тут я увидела, как она набирает воду в ладони и подносит ее к своему телу, чтобы как следует вымыться. Голову Розетта наклонила немного вбок и мылась неторопливо, с толком, не стыдясь выставлять свой позор напоказ солнцу и ветру. Итак, все мои опасения оказались напрасными: Розетта вышла из хижины и спустилась к потоку лишь затем, чтобы вымыться; убедившись в этом, я, по правде говоря, испытала чувство горького разочарования. Конечно, не мне было желать, чтоб она себя убила, я ведь так боялась этого; но когда я теперь увидела, что она ведет себя совсем по-иному, то испытала какое-то разочарование, и мне стало страшно за ее будущее. Мне казалось, что новая беда, постигшая ее в церкви, где она была так зверски обесчещена, сломила ее вконец и что это упорное молчание было скорее молчанием смирения, а не гнева. Увы, потом, когда мои опасения подтвердились, я поняла, что в те минуты тяжкой обиды моя бедная Розетта внезапно стала женщиной не только телом, но и душой, женщиной закаленной, опытной, узнавшей горе, у которой не осталось ни заблуждений, ни надежд.

Я долго смотрела на нее с высоты скалы: она вытерлась кое-как и теперь с тем же отсутствием всякого стыда зашагала обратно по руслу против течения, а потом выбралась на дорогу и пересекла ее. Тогда я спустилась со скалы и вернулась к хижине: мне не хотелось, чтобы она подумала, будто я подглядывала за ней. Через несколько минут и она вернулась к хижине, на лице ее было не то чтобы спокойствие и умиротворение — просто оно вообще было лишено всякого выражения. Я притворилась, будто проголодалась, и сказала ей:

— Знаешь, у меня аппетит появился, давай поедим чего-нибудь.

Она ответила мне равнодушным ко всему голосом:

— Если хочешь…

Тогда мы, усевшись на камнях перед хижиной, открыли две банки консервов, и я, к своему удивлению и огорчению, увидела, что ест она не только с аппетитом, но даже с жадностью. У меня, конечно, и в мыслях не было, чтобы она отказывалась от еды, совсем напротив; и все же когда я увидела, до чего жадно она ест, то снова удивилась и подумала, что после всего случившегося по крайней мере еда должна была вызывать у нее отвращение. Не знала я, что сказать, и только глядела на нее как дура, а она пальцами доставала куски мяса из открытых банок, клала их себе в рот и затем жевала с остервенением, широко раскрыв глаза. Потом я сказала ей:

— Доченька моя золотая, не думай больше о том, что случилось в церкви, поверь мне, ты никогда не должна об этом думать; вот увидишь…

Но она сухо оборвала меня:

— Если не хочешь, чтоб я об этом думала, тогда не заговаривай со мной об этом.

До того это меня огорчило, ведь она никогда так со мной не разговаривала: голос у нее был раздраженный и в то же время какой-то сухой и бесчувственный.