Чочара

Провели мы в этой хижине четыре дня и четыре ночи, и ничем они друг от друга не отличались; по ночам мы спали в хижине, куда проникали сквозь дыру в крыше; просыпались вместе с первыми лучами солнца, ели консервы — подарок английского офицера, — пили воду из горного потока и почти не разговаривали друг с другом, разве уж если это было очень необходимо. Днем мы бесцельно бродили среди зарослей кустарника, а не то спали, лежа прямо на земле где-нибудь в тени. Козы целый день паслись, а вечером сами возвращались к хижине, и мы помогали им забраться внутрь, а потом они спали вместе с нами, прижавшись друг к другу в уголке, рядом с козлятами, которые теперь сосали молоко то у одной, то у другой козы и уж совсем позабыли о своей мертвой кормилице. Розетта по-прежнему была так же бесчувственна, равнодушна и далека от меня, а я, по ее просьбе, больше не заговаривала с ней о том, что случилось в церкви; с тех пор я даже словом боялась обмолвиться; боль оставалась в сердце моем, как заноза, и она никогда не пройдет, потому что я не могу излить ее в словах. Одно я знаю: в эти четыре дня у Розетты совсем переменился характер; может, она сама на свой лад приняла то, что с ней случилось, а может, изменилась, вопреки своему желанию и не отдавая себе в этом отчета; но после этого она стала совсем иной, не похожей на прежнюю. Еще я хочу сказать, что меня сперва удивила такая полная в ней перемена, она как бы из белой стала черной; но затем, поразмыслив над этим, я поняла, что иначе при ее характере и быть не могло. Я уж говорила, что сама природа создала ее каким-то совершенством. Если она бралась за что-нибудь, то доводила до конца, не зная ни колебаний, ни сомнений; я ведь ее почти святой считала. Но эта ее святость, как я уж говорила, была порождена неопытностью, незнанием жизни, и то, что случилось с ней в церкви, смертельно ее ранило. Тогда сразу она закусила удила и в противоположность тому, чем была, не признавала никакой воздержанности, никакой осторожности, свойственной обычным, несовершенным, но опытным людям. До сих пор она была в моих глазах образцом набожности и доброты, примером чистоты и нежности; теперь мне следовало ожидать, что она, без всяких колебаний и сомнений, с той же неопытностью и решительностью проявит качества обратные. И я не раз, думая об этом мучительном для меня превращении, говорила самой себе: чистота не дается в дар вместе с рождением, чистота — не дар природы, чистоту обретаешь, проходя через испытания жизни; тот, кто получил чистоту при рождении, потеряет ее рано или поздно, и худо тому, кто теряет ее в минуту, когда верит, что обладает ею. Словом, думала я, пожалуй, лучше родиться несовершенным, а потом постепенно становиться если уж не совершенством, то хотя бы человеком лучше прежнего; да и вообще, кажется мне, совершенство, порождаемое жизнью и опытом, крепче того призрачного прирожденного совершенства, от которого человек рано или поздно вынужден отказаться.

Глава X

А тем временем таяли на глазах подаренные нам английским офицером банки с консервами, ведь у Розетты в эти дни был волчий аппетит; и тогда я решила, что нам как можно скорее надо убираться отсюда. В Валлекорс или в какую-нибудь другую здешнюю деревню я идти не решалась, боялась снова встретить этих солдат, которые, как мне казалось, шныряли теперь в Чочарии повсюду. Наконец я сказала Розетте:

— Пожалуй, лучше нам вернуться в Фонди, оттуда мы, конечно, доберемся до Рима, если союзники уже там. Уж лучше бомбежки, чем марокканцы.

Розетта выслушала меня, промолчала с минуту, а потом ответила, но так, что мне стало горько и обидно:

— Нет, лучше марокканцы, чем бомбежки, по крайней мере для меня. Что мне еще могут сделать марокканцы хуже того, что они уже сделали? А умирать я не хочу.

Мы еще немного поспорили с ней, а под конец и она убедилась, что лучше вернуться в Фонди: теперь, когда союзная армия продвинулась к северу, бомбежки должны были прекратиться. И вот в одно прекрасное утро мы покинули нашу хижину и спустились к дороге.

Тут нам, если можно так сказать, повезло: пропустив немало военных машин, а они, как я знала, не брали гражданских лиц, я вдруг увидела совсем пустой грузовик; он как-то очень весело, делая зигзаги на большой скорости, спускался по пустынной дороге. Я стала посреди шоссе, замахала руками, и грузовик тотчас же остановился. За рулем сидел молодой блондин с голубыми глазами, в красивом красном свитере. Он остановил машину и взглянул на меня, а я закричала:

— Мы две беженки, не довезешь ли нас до Фонди?

Парень присвистнул и сказал мне в ответ:

— Ну и повезло же тебе: я еду как раз в Фонди. Говоришь, вас двое. А где же другая?

— Сейчас подойдет, — сказала я и подала условный знак Розетте: опасаясь какой-либо дурной встречи, я велела ей подождать чуть повыше в кустах.