Он уехал первой маршруткой. Не хотел попадаться наместнику на глаза. Сказал, что если мешки без него нашлись, то чего он тут будет как дурак. Попрощались мы коротко, и даже привезенный моему пацану аккордеон никак нашего прощания не подогрел. Мне почему-то было пофиг. А батя чувствовал, что мне пофиг, и на этот раз не навязывался.
– Давай, – просто сказал он и пошел к деревне.
Я, помню, тогда подумал, что раз он армейскую машину отпустил, на которой из Пскова приехал, значит, планировал остаться.
Но в итоге ушел на маршрутку.
Депресняк начал отпускать ближе к вечеру. Я почувствовал, как всеобщее отрицалово плавно переходит в нейтралку. Все, что вчера бесило из-за полной потери смысла, сегодня стало просто неважным. Типа, ну есть – и есть, мне-то какое дело. Видимо, все-таки нужно зачем-то. Как и моя тоска. То есть это все стрёмно и по факту напоминает кумар, но это все надо. И тоска в том числе. Она тоже нужна. Такой парадокс. Чтобы в тебе что-то важное перекисло. И дало новый росток. А раз надо, то возникает смысл и движение. И можно жить. Хотя бы потихонечку для начала.
Поманеньку, как говорит Николаевна. Она знает, что правильно будет «помаленьку», но ей так смешнее.
Следующим утром в окно опять звякнул камешек. Я обрадовался, потому что расстались как-то не очень, но это был не отец.
– Ты чего? – спросил я.
– Мамка из дому выгнала, – ответил пацан. – Говорит – задолбал, спать не даешь, иди в лес играй… А там ни фига кнопок не видно. Темно же. Можно я у тебя поиграю?
Его передернуло от предрассветной прохлады. Одет был совсем легко.
– Ты всю ночь играл, что ли? – Я посмотрел на аккордеон, который он примостил на скамейку и на всякий случай придерживал правой рукой.
– Ну да, а чего? Даже в лесу немного. Ты же сам сказал – надо тренироваться.
– Спать надо, придурок. Пошли ко мне, я тебе бушлат на пол кину.
– Не, я играть хочу! У меня «Темная ночь» не идет.
– Щас пойдет, – сказал я и толкнул его к двери в гостиничный корпус. – Полетит, как по маслу.
В итоге он проспал до самого вечера. Я успел сделать почти всю дневную норму у себя на стройке, когда он выполз во двор. Из часовенки я его сразу прогнал. Аккордеон был почти новый, а у меня – грязь, пыль и цемент. Выдал ему табуреточку, на которую он уселся снаружи. Время от времени выглядывал в дверной проем.
– Не так правую руку держишь. Надо параллельно клавишам. И не наклоняйся вперед.
Поначалу ему было трудновато. Отцовский друг хоть и подобрал инструмент небольшого размера, все-таки реальный вес играл свою роль. С непривычки пацан сильно сутулился. И меха разворачивал пока не очень плавно.
– Не дергай, – повторял я ему. – Мягко веди.
И он вел. Постепенно становилось все лучше. Я заканчивал дневную работу, а пацан трек за треком разыгрывался во что-то новое для меня. Шарашил весь свой репертуар, который выучил на фанерке за лето. Если честно, я до этого не встречал, чтобы так быстро хватали. Буквально на лету.
– Хорош, – сказал я, снимая наконец верхонки.
Он, видимо, меня не услышал.
– Завязывай! – Я возился с грязными инструментами в тазу, поэтому пришлось крикнуть погромче.
Он продолжал играть.
– Ты достал… – начал я, выходя из часовенки, и не закончил.
Рядом с пацаном полукругом стояли насельники. Тут были и трудники, и послушники, и даже один монах. Всего человек семь или восемь. Сибиряк тоже стоял и слушал.
Пацан играл «Страну оленью». Иногда сбивался, не попадал по кнопкам, иногда врал, но в целом держался неплохо. Публика прибавила ему куража. На понтах он совсем перестал смотреть на свои руки и лупил строго по памяти. Время от времени лихо встряхивал головой. Ему мешал пока только басовый ремень. Левая рука еще не привыкла к дополнительной работе. Однако уже теперь было видно, что ему в кайф.
Народ слушал по-разному – кто улыбался, кто морщил лоб, а кто опустил глаза. У каждого тут своя тема. В монастырь люди неодинаково приходят. И неодинаково в нем живут. Один по скорбям, другой – по любви к Богу, третий даже себе не признается – почему. Никто особо не откровенничает. Молчат себе тихо, терпят, послушание несут. А тут вдруг все это проглянуло. Пацан неумелый на чувство пробил. Значит, не зря он ко мне лез так настырно. Значит, дается человеку понимание.
Я смотрел на них и пытался представить, у кого что. Какой поворот скрывается за этими лицами. Там, глубоко внутри. Где совсем темно. Или наоборот – где сияет так, что иной ослепнет. Что стоит за их трудничеством, за их молитвами, за их постом. Какие надежды.
Взглянул на сибиряка и подумал о фотографии, которая наверняка лежала сейчас у него в кармане. Попробовал догадаться, как выглядела девчушка на размытом снимке, но вместо этого вспомнил отца. Не обернулся он, когда уходил на маршрутку. И за аккордеон я ему спасибо, кажется, так и не сказал.