Чёрный беркут

— Пора нам с тобой в наряд идти, Яша, — сказал комиссар. — Честно говоря, люблю ночью границу послушать. Вроде моложе становлюсь после этого. В наряде и думается хорошо, времени достаточно. А подумать нам с тобой есть о чем, есть что и вспомнить.

Они устроились среди камней на гребне сопки, откуда просматривались одновременно три направления. Не было, конечно, необходимости самому комиссару отряда оставаться в наряде. Но Лозовой поступал сейчас как отец, которому хотелось побыть рядом с сыном, с близким человеком.

Слушая ночь, Яков думал о границе, протянувшейся на многие-многие версты. Может быть, именно сейчас где-то там, на равнине, ее пересекают банды басмачей. А здесь, в горах, она словно червоточиной изъедена сотнями троп контрабандистов. Какая же сила нужна, чтобы вести со всем этим борьбу!

Думал Яков и об Ольге, и о Светлане, и о сидевшем рядом комиссаре Лозовом. Думал о матери и отчиме.

Так прошла ночь.

Бурые склоны гор начали размываться снизу волнами тумана. Кисейные покрывала его потянулись из ущелий, клубясь от встречных движений воздуха. Сквозь молочные струи то проступала темная арча, похожая на согнувшуюся фигуру контрабандиста, то, словно чья-то огромная голова, высовывался камень, то показывался выступ скалы...

Синее небо становилось все светлее, переливаясь чистыми тонами. И вот уже бесшумное желтое пламя поднялось из-за гор. Белый огонек как по светящемуся шнуру побежал по хребтам и седловинам, заглянул в ущелья и распадки, очертил горящей, переливающейся линией гребни остывших за ночь скал.

Где-то запел жаворонок. «Тыц-тыц-тыц-тыц», — явственно послышался цокот козьих копыт на каменистой тропе. Первые солнечные лучи отразились в мириадах капелек росы на кустах и траве...

Отсветы зари алыми бликами легли на сухое, с резкими складками у рта лицо Василия Фомича. Теперь можно было встать, расправить затекшие после долгого сидения ноги.

Комиссар поднялся, повел плечами и, прежде чем тронуться в путь, с минуту постоял на гребне сопки.

— Жаль расставаться с такой красотой, — сказал он. — Надо как-нибудь приехать сюда поохотиться. Ружье-то у тебя есть, Яша?

— Винтовка надежнее, Василий Фомич. Козлы на ружейный выстрел не подпускают.

— А что ж ты в гости меня не приглашаешь? Слыхал, с женой приехал, наследника ждешь...

Напоминание о жене несколько смутило Якова. Поди теперь докажи Ольге, что не мог вернуться вовремя. Ей сейчас самый уход нужен, а муж то на работе, то на границе. Вопрос комиссара застал его врасплох.

— Не успел пригласить, — краснея, проговорил он.

— Ладно. Совесть, вижу, у тебя еще есть, — улыбнулся Лозовой. В его спокойных, с затаенной грустинкой глазах, казалось, отразилась вся нестерпимая голубизна утреннего неба.

«Почему так долго он не мог заняться расследованием обстоятельств гибели Шевченко и Бочарова? — подумал Яков. — Видно, кто-то мешал ему. Кто? Не иначе та всемогущая «рука», на которую надеется Павловский...»

ГЛАВА 13. ЗАПИСКА

Едва Яков вошел в комнату, сразу почувствовал: что-то случилось. Заплаканная Ольга, увидев его, отвернулась к окну. На столе — смятая бумажка, прижатая камнем. Яков подошел, снял камень, взял записку, написанную по-фарситски.

Письменность фарси Яков почти не разбирал, с трудом прочитал лишь два слова «жена» и «нож». Он молча смотрел на записку, не зная, что сказать Ольге. Неожиданно она сама выручила его:

— Как затяжелела, сударку завел, дома совсем не бываешь. Теперь вот даже записки стали бросать!.. — И заплакала навзрыд.

Яков обнял ее, стал утешать.

— Чудачка ты, — сказал он. — Ведь письмо-то по-фарситски, а язык фарси знают только Али-ага да Балакеши. Это Балакеши и писал. Видно, в бригаду зовет: пора строить на зиму барак, начинать осенний ремонт дороги.

Он сам удивился, как ловко насочинял. Но Ольга все еще недоверчиво вздыхала, продолжала плакать. Яков с нежностью смотрел на ее заплаканное лицо, на ее округлившийся стан, испытывая какое-то неведомое раньше чувство к жене. Ольга, его Ольга носит под сердцем живое существо, не очень понятное, но бесконечно дорогое и трогательно-беспомощное, нуждающееся в ежечасной и ежеминутной заботе! Неосознанная еще нежность к будущему сыну (обязательно сыну!) сменилась тревогой — все ли благополучно обойдется с его появлением на свет, а тревога — жалостью к жене, последнее время так часто остававшейся одной.

Научившись прекрасно разбираться в чувствах Якова, Ольга спрятала заплаканное лицо у него на груди, не переставая всхлипывать, как ребенок, жалобно и с придыханиями:

— Измучилась я... И без того тяжело, а тут всякие переживания, еще вот записка...

— Какие там переживания, — беспечно, словно ничего не случилось, сказал Яков. — Далась тебе эта записка...

— Пойдем к твоему Али-ага, — предложила Ольга, — пусть прочитает. Ты ведь тоже должен знать, что тебе Балакеши написал.

Деваться некуда: пришлось идти.