Чили

Наступил вечер, Галки все не было. Ковалев в очередной, сотый уже, наверное, раз шерстил деревню, заходя в дома и выспрашивая. Он первый раз заметил, как мало в деревни осталось народа, на десяток черных безжизненных дворов, приходился только один в окнах которого горел свет.

К полуночи, вконец измотавшись, Ковалев остановился у края ямы.

Из лопухов вежливо покашлял дед Игнат.

Ковалев попросился в дом. Там немного согревшись, у газовой горелки, поведал деду Игнату о своей пропаже.

Дед Игнат крякнул и на голубом глазу сообщил, что еще утром Галка уехала с очкастым Николаем, который фермер. Ради них деду Игнату пришлось даже убрать часть забора, чтобы машина фермера могла выехать с той, навсегда теперь отрезанной от цивилизации ямой, стороны. Галка, сидящая на переднем сидении, по мнению деда Игната, была вполне себе счастлива, если не считать того, что ее периодами потряхивало, словно било током.

– Как же так? – спросил Ковалев.

Дед Игнат помолчал, прикидывая к нему обращен этот вопрос опера или так, вообще. Потом выдохнул односложно:

– Блядь.

Особым нейтральным голосом выдохнул, чтобы Ковалев не смог точно догадаться к чему этот ответ можно применить. Ковалев так ошалело посмотрел на деда Игната, что тот, испугавшись смертоубийства, выставил на покрытый газеткой стол заначенную еще с горбачевских времен бутылку «Столичной».

Выпив в одно лицо всю бутылку, Ковалев пошел домой. Никогда до этого не пьяневшего Ковалева водка забрала. В голове мерцала пустота, зато бок больше не кололо. Опер ушел от деда Игната на заплетающихся ногах.

Дед вышел его проводить, смиренно ожидая, что сейчас-то опер непременно прыгнет в яму, так заманчиво темнеющую у самого выхода с участка. Не то чтобы дед Игнат этого хотел, но яма забирала свой урожай независимо от его хотелок, а с ямой деду Игнату спорить не было не с руки. Была в ней какая-то инфернальная предопределенность.

Но Ковалев, пьяно балансируя на самом краю сначала показал яме кулак, видимо понял, что такого аргумента маловато, выхватил табельное оружие и разрядил всю обойму в непроглядную адскую тьму. А потом шатающейся походкой пошел, но не домой, а к участковому.

С участковым они снова пили и зажевывали горькую пряной морошкой и брусникой. Участковый призывал Ковалева забыть и растереть, мол было бы из-за чего страдать, винил во всем Ельцина и очкастых-городских. Ковалев послушно кивал, и сам не заметил, как уснул, уперев лоб в стол. Участковый же выкатил служебный мотоцикл и рванул по проторенной дороге, через сломанный забор деда Игната вон из деревни.

Дед Игнат пронаблюдал, как ментовской моцик, вильнул перед самой ямой, но выровнялся и пронесся через его огород, попутно вырвав ловко спрятанный на тропинке медвежий капкан. Из чего дед Игнат сделал вывод, что адская яма мильтонов в себя не берет. Может брезгует, а может боится.

Утром Ковалев проснулся один. Перед ним был разоренный ночной пьянкой стол, а позади разбитая жизнь. Никого-то я в своей жизни не любил, размышлял Ковалев. И меня никто не любил. А мог бы. А ведь нужно, нужно чтоб в жизни был у тебя кто-то, кто-то такой, ради которого умереть не страшно, и жить не страшно, и в яму прыгнуть можно. В какую хочешь яму. В любую. Даже если в этой яме дна нет…

Шли дни. Сырая осень сменилась мерзлой и совсем уж какой-то злой. Земля окаменела. На заборах и ветках утром появлялась изморозь. Кровь стыла в жилах, так стало вдруг холодно вокруг и неуютно.

К первому снегу во всей деревне осталось только два человека – дед Игнат и опер Ковалев.

Однажды, поутру в окно увидел дед Игнат побелевший двор, забросанные снегом тропки и дорожки, не выкопанный сухостой картошки и приземистые кусты малины. «А дрова-то я не заказал», – по привычке подумал дед Игнат, хотя уже лет двадцать как вся деревня грелась от газа.

Дед сунул ноги в разбитые, пахнущие мышами валенки и вышел во двор. Оросил желтеньким привычное место, где по летнему времени развесисто росли лопухи. И только после этого отправился посмотреть на яму. Снегу выпало столько, что яму непременно должно было завалить.

Но ничего подобного, яма все так же привычно уже раскинулась поперек улицы, только по краям набухли сугробы и нависли над черной непролазной тьмой. «Тварь» – обругал яму дед Игнат, но настроение у него было благодушное, какое всегда бывает наутро, когда выпадал первый чистый снежок, подмяв под себя привычную грязь и всю некрасоту этого мира. Душа поет от обновления. Особенно приятно было, что ненавистная зеленая крыша напротив стала белой.

Так дед Игнат стоял и, щурясь от ослепительной белизны, думал о чем-то хорошем, как со стороны памятника показалась шатающаяся фигура.

– Не сдох еще, дед? – спросил Ковалев. Он зарос, был страшен и черен.

– После тебя, – в тон оперу ответил дед Игнат. Удивительно, но хорошее настроение от встречи с опером, теперь уже наверняка бывшим, у деда Игната не улетучилось, а как-то даже наоборот. Стало ощутимо позвонче.

Так они и стояли вдвоем, каждый у своего края, наблюдая как огромные снежные хлопья тают и пропадают из вида в недрах ямы.