Четырнадцатый костер

Позже, когда вскрыли утиный желудок, из него просыпались тяжелые плоские горошины. Откуда эта свинцовая чечевица, ведь в стенках желудка ни одной пробоины?! Неужто наклевалась дроби, рассеянной в водоемах? И вспомнилась канонада в угодьях в сезон охоты, когда палят из удовольствия по далеко летящей дичи — лишь бы в воздухе мелькали утиные крылья, лишь бы «отвести душу», лишь бы не увозить обратно домой сотни захваченных на охоту патронов. Сколько еще их, таких стрелков, причисляющих себя к охотникам!.. Мало того что случайные дробины, попадая в цель, калечат птицу и она без пользы и смысла гибнет, скрывшись от глаз незадачливых стрелков, — обильный свинцовый посев на водоемах, оказывается, прорастает и другой смертью. Эта попавшая под наш выстрел кряква, вероятно, доживала последние дни, отравленная свинцовым зерном, которого наклевалась в местах охоты…

Потом целый день, словно дразня, преследовали нас крики серых ворон, в изобилии населяющих берега Хопра; эти крики сулили непогоду, а с нею — неприятные минуты, и спутник мой сердито сказал:

— Вот на этих крылатых браконьеров почему-то мало охотников. Дай-ка ружье, а то ведь спиннингом их не достанешь.

Он стрелял по сидящей на ветле птице и не промахнулся. Вскрикнув, она сорвалась с дерева, упала на песчаный откос, ударила крыльями с глухим хрипом. Ее смертный крик мгновенно передался по окрестным лесам, улетел в небо, за горизонт, — десятки ворон, крича яростно и тоскливо, взметнулись в воздух. Они закрутили карусель над берегом — над умирающей сестрой, — и к ним присоединялись новые стаи. Вороны летели из леса, из степи, пикировали из-под низких облаков, неслись над водой из-за речного поворота — казалось, весь вороний мир охватила тревога.

Мы неподвижно сидели в лодке, наблюдая птичью сумятицу, слушая шум крыльев и плачущее злое карканье. Потом сразу стихло, вороны облепили ближние деревья, окаменели, опустив носатые головы и глядя на мертвый печальный ком перьев возле воды. Боясь, что спутник мой издали хлестнет дробью по набитой птицами кроне — это был бы опустошительный выстрел, — я осторожно взял у него ружье и вынул из ствола второй патрон.

— До сих пор думал, что по умершим скорбим только мы, люди, — тихо сказал товарищ.

Грустные силуэты птиц вдруг напомнили похороны в деревне, старушечьи головы в черных платках над гробом ровесницы… Вода медленно уносила нас от места вороньей скорби, и мы долго не брались за весла, не смея нарушить ритуал прощания.

Я знал, вороны не стали лучше после того выстрела на хоперском берегу — они все так же нагло разоряют чужие гнезда, уносят птенцов, забивают насмерть зайчат и новорожденных косулек, но знал уже и другое: ружье моё больше не поднимется на ворону.

И спутник мой вечером сказал:

— Знаешь, все время мерещится картина вороньего траура… Не хочу обидеть в тебе охотника, но все же имеет ли человек право стрелять по живому?.. Ну, разумеется, если надо защищаться, тогда другой разговор…

Я не решился ответить сразу. Тем более что как охотник знал: человеку нет нужды защищаться от диких зверей — на земле ведь не осталось хищника, способного добровольно напасть даже на трехлетнего ребенка. Все эти нападения выдуманы, потому что на выдумки всегда существует спрос.

Но что же право на выстрел?

Истина обыкновенно таится в парадоксах. Сохранить и умножить сегодня самых ценных зверей и птиц, вероятно, смогут только охотники. Потому что охотникам это нужнее, чем другим.

Люди не могут не спросить себя: откуда берутся дикие олени, лоси, кабаны и косули — те, что все чаще забредают в каменные леса городов, затесываются в стада железных зверей на автострадах? Ведь даже сто лет назад, когда человек еще не был так могуществен и вездесущ, еще не теснил дикую природу армиями машин, крупные звери наших лесов становились редкостью, катастрофически вымирали.

Откуда же они приходят сегодня? Заповедники — это пока лишь островки в океане пространства, открытые для человека с охотничьим ружьем, и находятся заповедники вдали от больших городов. Так откуда?..