Четвертый разворот

— Слишком острые эпитеты! — тихо, но твердо сказал старый врач-окулист Герман Михайлович Татаринов. — И весьма сомневаюсь, чтобы они хотя в какой-то мере подходили к доктору Весниной.

Инга взглянула на старика и молча ему улыбнулась. Улыбнулась грустно и вымученно. Она сидела бледная — ни кровинки в лице. Со стороны могло показаться, что все в ней застыло, окаменело, и она сейчас ничего не чувствует, кроме той ожесточенности, о которой твердил главврач. Однако старик Татаринов успел увидеть в ее глазах такую душевную муку, что ему стало не по себе.

Татаринов поднялся со своего места и теперь уже громко, во весь голос сказал:

— Я не думаю, что доктор Веснина нуждается в защите. Не думаю потому, что не вижу ее вины. Поставила на место прыткую, нахальную бабенку? Правильно сделала! Заявила здесь, что некоторые врачи разграничивают больных на две категории людей? Так для кого же это является секретом? Для доктора Крушинского? Или для вас, Степан Федорович?

Татаринов снял очки, протер их платком и снова надел, поправив за ушами тонкие металлические дужки. Главврач спросил:

— Вы все сказали, доктор Татаринов?

— Нет, не все. Вы, доктор Кустов, говорите: «Врач обязан отбрасывать все личное, что мешает ему чувствовать боль пришедшего к нему за помощью человека». Мысль не новая, но правильная. И мне хочется ее развить. То, что здесь происходит, — это, на мой взгляд, весьма существенно. Кажется, сущий пустяк: кто-то из нас нарушил правопорядок и принял без очереди родственника, знакомого или, как Инга Павловна выразилась, человека с положением. Ничего, дескать, аморального в этом нет… А может, есть? Может, и в этом мы должны видеть что-то порочащее нас, советских врачей, недостойное? Ведь не последнее место в жизни занимают принципиальность, порядочность и бескорыстие. Бескорыстие, доктор Крушинский! Порядочность, доктор Кустов!.. Кстати сказать, форма, в которую вы, доктор Кустов, облекли свои слова о несчастье, случившемся в жизни доктора Весниной, ничего не имеет общего ни с порядочностью, ни тем более с гуманностью, которая должна быть в крови у настоящего врача…

Старик сел и закрыл глаза. Инга была благодарна ему за то, что он не посмотрел на нее. Этим самым он как бы подчеркивал: он говорил не в защиту Инги, а вообще о наболевшем, и будь на месте Инги кто-то другой или даже совсем не будь никого, он сказал бы то же самое.

Потом Инга подумала, что главврач сейчас обрушится на Татаринова и разнесет его в пух и прах. Никто ведь до сих пор не осмеливался говорить о Кустове так прямо. И не только потому, что боялись испортить с ним отношения. В поликлинике издавна царила атмосфера видимого благополучия, считалось хорошим тоном на таких пятиминутках и собраниях показывать свою лояльность и к руководству, и к порядкам, какими бы они ни были…

Однако Инга ошиблась. Кустов решил не разжигать страсти. Нет, он не опасался того, что сейчас врачи один за другим начнут поддерживать Татаринова и Веснину. Но какая-то искра в еще не разожженном костре уже вспыхнула, и самым разумным было ее тут же потушить, не дать огню лизнуть сухие ветки.

Он сказал:

— Видимо, доктор Татаринов не совсем правильно меня понял. Когда я говорил об Инге Павловне и ее несчастье, я не имел в виду ничего такого, что могло бы ее обидеть. Но в то же время я считаю своим долгом предупредить: никому не дозволено обращаться с больными пренебрежительно, бездушно. Всякий больной (подчеркиваю — всякий) имеет право на полное к себе внимание врача… Хочу надеяться, что наше короткое совещание напомнит всем нам о нашем высоком долге…

Выйдя из кабинета главврача, Инга медленно пошла к себе. Она вдруг почувствовала огромную усталость, навалившуюся на нее так внезапно, что ей пришлось прислониться плечом к стене и переждать, пока утихнет мелкая, неприятная дрожь в ногах. «Хотя бы никто ничего не увидел», — подумала она. Но как раз в эту минуту к ней подошел Люпин. Заметив что-то неладное, он участливо спросил:

— Вам нехорошо, Инга Павловна? Разрешите, я помогу вам…

— Нет, спасибо, — ответила Инга. — Просто легкое головокружение.

Справившись со своей слабостью, она пошла дальше, надеясь, что Люпин, исполнив долг вежливости, уйдет. Ей, как никогда, хотелось остаться одной. Но Люпин не отставал. Осторожно взяв Ингу под руку, он довел ее до кабинета и вошел туда. Он, кажется, весьма обрадовался случаю, помогшему остаться с Ингой наедине.

— Наверное, чтобы не раскисать, мне надо еще больше ожесточиться, — заговорила Инга. — В ожесточении ведь тоже есть какая-то сила, а мне она сейчас необходима, как воздух.

Губы Владлена Сергеевича тронула пренебрежительная усмешка:

— Слишком много чести для нашего шефа, Инга Павловна, чтобы придавать его словам какое-то значение.

— Вы поэтому и промолчали? — спросила Инга.

— Конечно, хотя в душе и посмеялся над его цветистым красноречием.

— Это неправда, Владлен Сергеевич…

— Что — неправда? — Люпин вскинул голову и с деланным удивлением взглянул на Ингу. — О чем вы говорите, Инга Павловна?