Четвертый бастион

Но княжна Мелехова уже знала, что внешнее равнодушие Юлии Майер не значит ничего сверх того, чем есть. Ей все равно на вас, на то, что вы говорите, и уж тем более – думаете. Все, что не трогает ее за душу – не более чем обстоятельства, и если вы не близки ей душевно, то ролью обстоятельств вам придется и удовольствоваться. И только случай выдвинул юную княжну Мелехову из меблировки обстоятельств в действующие лица на сцене, где играла Юлия только ей известную роль.

Никто и никогда не читал ни той роли, ни ремарок к ней. Вот как сейчас…

Юлия встряхнула вожжи на глянцево-коричневом крупе лошади:

– Я, собственно, почему просила вас о встрече…

Привычная к хозяйской руке, лошадь тронулась с места, горохом рассыпая по улице перестук рыси.

– Там, с вашей стороны, Маша, в кармане, – кивнула Юлия через плечо.

С секундной заминкой княжна сдернула перчатку и полезла в кожаный карман на борту двуколки, ощупью порылась в нем, извлекла на дрожащий свет фонаря тугую пачку потрепанных банковских билетов, перетянутую пеньковым шпагатом.

– Что это?

Юлия, как водится, ответила не сразу, прежде чуть улыбнулась уголками губ.

– Помните, штабс-капитан указал на разницу в труде и оплате наших солдатушек и барышень. Здесь, конечно, можно спорить: какая смерть страшнее – от сифилиса или от гранаты. И то и другое необязательно, но почти наверняка. Простите, Маша, я все-таки вас все время смущаю, – перебила саму себя Шахрезада и, не глядя, нашла свободную руку княжны, чтобы легонько пожать ее.

– Нисколько не смущаете! – быстро возразила Машенька, будучи в том нежном возрасте, когда еще отчаянно боятся вновь показаться ребенком, но тем более выказывают его на каждом шагу. – Разве я обморочная барышня из собрания?

– Ну, значит, я верно рассудила, что мы можем стать друзьями…

– Конечно!

– А между друзьями реверансы – дело лишнее. Так я попрошу вас, как друга?

– Все, что смогу! – с детской-таки пылкостью отозвалась Машенька, польщенная прежде всего тем, что на ее месте ни одна из «приличных дам» ее окружения не сочла бы себя польщенной.

И это было так смело и дерзко, так остро наперчено, как именно требовала душа ее: «Быть в друзьях такой необыкновенной женщины, чья сомнительная репутация и та служит ей интригующим черным веером. Ведь именно за этот веер на копеечном балконе и пытаются заглянуть в театре и старые генералы, и молодые офицеры, студенты, наскучив выставкой восковых фигур в дорогих ложах».

Машенька даже заегозила на кожаном сиденье, боясь упустить малейшую деталь, малейший вид в замочной скважине тайны, что вот-вот откроется…

Но их прервал грохот подков по булыжникам мостовой, столь неожиданный после мерной россыпи двуколки, что лошадь, запряженная в нее, прянула назад, врезавшись в облучок, зафыркала.

Нечто вырвалось из мрака демоническим вихрем, закружилось, гремя эхом в покосившихся стенах и, видимо, сочтя коляску мадам Блаумайстер подходящей целью, чтоб опрокинуть, бросилось и едва не наскочило на нее.

Сердце Машеньки, и без того колотившееся от предчувствий в самом горле, теперь, казалось, выпрыгнуло вовсе или замерло, как часовой механизм, остановленный пальцем. Она невольно схватилась за руку Юлии на вожжах, но та бесцеремонно ее выпростала и подалась вперед из раковины экипажа.

– Что ты, голубчик, ищешь кого? – смело окликнула она неугомонный вихрь ночи, видно, нарочно круживший вокруг их коляски, чтобы напасть, но не решавшийся.

– Прошу прощения, барышня и кто там еще…

Только теперь, попав в красноватое пятно света, чудовище обратилось, наконец, в заурядного пехотинца на гарцующем сивке. Всадник осадил коня, полы шинели, – только что казавшиеся крыльями демона – опали, он на всякий случай метнул два пальца к серой бескозырке.

– Велено сыскать адъютанта командира второй линии поручика Соколовского, – забасил барабанно-гулко усач, вытянувшись в седле во фрунт. – Они вроде как здесь где-то кутить изволят, да кругом за ним, чертом, не поспеваю, – прорвалось сквозь казенную декламацию с сердитой досадой. – Не сидится им. То только что вышел, то только что вынесли. Простите великодушно, барышня, за… – спохватился солдат. – За…

– За натурализм, – с легким смешком подсказала Юлия. – Брось, служивый. C’est la vie. Поручика Соколовского и сейчас несут товарищи, – успокоительно продолжила она, высовываясь из экипажа на подножку. – Так что пользы Отечеству от него будет не много.

Она встала на подножке, держась за облучок и бесстрашно отводя рукой конскую морду, фыркающую пеной чуть ли не ей в лицо.

– Если поторопишься, то догонишь процессию, – указала Юлия нужный поворот позади и поймала конскую морду под уздцы, ничуть не смущаясь пеной, упавшей на митенки[51]. – Только погоди секунду… Соколовский ведь сегодня от дежурства свободен?

– Так точно, барышня! – радостно рапортовал служивый.

– Так, коли ищут, случилось чего на бастионах? – спросила Юлия так внушительно, что исключало всякое праздное любопытство, и потому только секунда понадобилась усачу, чтобы забыть строжайшее предписание: «И не шуми там!»