Четверть века назад. Часть 1

Она долго, сжавъ руки, глядла ему вслдъ. Глубокая морщина сложилась между ея бровями, и нижняя губа слегка шевелилась, будто шептала она что-то про себя… Да, она это не предвидла, — и глубоко упрекала себя за то… Но чмъ могла бы отвести она отъ него это?… Она уберегла его до сихъ поръ отъ всхъ соблазновъ молодости. Чистая и строгая жизнь его не знала до сихъ поръ тхъ увлеченій, которымъ отдается обыкновенно юность въ его годы… Ужъ не ошибка ли была это съ ея стороны? спрашивала себя теперь въ тревог Софья Ивановна; то что такъ долго удавалось ей сдерживать въ немъ прорвалось, и польется теперь кипящимъ, неудержимымъ потокомъ… Она предвидла: онъ весь теперь тамъ будетъ, онъ отдастся ей всмъ этимъ двственнымъ сердцемъ своимъ!.. И что сказать, какъ упрекнуть его за то? Онъ правъ, къ несчастію правъ, — она, эта двушка, она прелестна, она ее, старуху, очаровала съ перваго раза, она похожа на отца своего, который… Они стоятъ другъ друга съ Сережей… Но вдь это не возможно, — достаточно только разъ взглянуть на эту Аглаю, на это дтище разбогатвшаго кабатчика, можно ли допустить чтобы она дочь свою, княжну, согласилась когда нибудь отдать за профессора! Она къ тому же уже поршила судьбу своей дочери, — Софья Ивановна имла основаніе предполагать это… Горе, униженія, одно мучительное, горе принесетъ ему эта любовь… И нечмъ теперь оторвать, некуда увезти, услать его отъ неотразимаго соблазна! Какъ же спасти его, спасти отъ ожидающаго его отчаянія? Неужели нтъ средства?….

Она судорожно хрустнула сжатыми пальцами, обернулась на образа подъ наплывомъ какой то смертельной тоски, — и прошептала:

— Владычица небесная, осни его твоимъ покровомъ!..

X

Доле трехъ дней не въ силахъ была Софья Ивановна удержать племянника въ Сашин. Онъ видимо томился, скучалъ, избгалъ разговоровъ, уходилъ съ утра въ дальнія поля, опаздывалъ къ обду… «Онъ весь тамъ, онъ уже весь ея, намъ съ тобою уже ничего не осталось отъ него, Биби,» отвчала она, подавляя слезы, на вопросительное чириканье своей канарейки, сидя съ ней по цлымъ часамъ одна въ уютной свжей комнат, въ которой онъ — тутъ, рядомъ съ ея постелью, за этими старыми лаковыми китайскими ширмами, — спалъ до девяти-лтняго возраста въ своей маленькой кроватк, гд каждый уголъ напоминалъ ей его дтство, его первый лепетъ и первыя ласки… Но не въ характер Софьи Ивановны было тосковать и плакать. «Волку прямо въ глаза гляди!» любила говорить она въ трудныя минуты жизни, — и прямо шла на него, на этого волка. И къ этотъ разъ поступила точно также: встрепенулась разомъ, отерла слезы, надла свое праздничное, шелковое, не то табачнаго, не то гороховаго цвта, платье, которое называлось у нея поэтому «la robe feuille morte de Madame Cottin,» [8] — велла заложить фаэтонъ, и послала горничную сказать Сергю Михайловичу что она собирается въ Сицкое…

Онъ тотчасъ же прибжалъ, и безъ словъ кинулся обнимать ее. Глядя на его молодое, радостно сіявшее лице, Софья Ивановна вдругъ упрекнула себя въ. эгоизм. «Въ сущности, молвила она внутренно, — я во всемъ этомъ боле о себ чмъ о немъ думала, и вслдствіе этого преувеличивала, можетъ быть, препятствія которыя ожидаютъ его тамъ… Неодолимы ли они въ самомъ дл? Или это только мн кажется такъ, потому, что тогда я лишусь его, лишусь совсмъ… Но разв эта минута не должна была придти для меня рано или поздно, разв я давно не готовилась къ ней?.. Нтъ, тутъ дло идетъ не о моемъ, а о его счастіи, надо дйствовать!.. А тамъ — посмотримъ!..»

Черезъ часъ тетка и племянникъ выхали вдвоемъ въ новенькомъ, легкомъ фаетон, запряженномъ четверкою молодыхъ, выхоленныхъ караковыхъ лошадокъ въ щегольской сбру, и Гундуровъ съ какимъ-то еще не испытаннымъ имъ досел чувствомъ ребяческаго тщеславія подумалъ что «вотъ они какъ парадно подкатятъ подъ широкое крыльцо Сицкаго,» — и тотчасъ же, слегка покраснвъ, сказалъ себ; «какъ мелко бываетъ однако на душ человка, даже въ лучшія его минуты.» Онъ какъ-то очень ясно сознавалъ, что для него пришли эти «лучшія минуты.»

Добрыя лошадки домчали ихъ безъ передышки до самаго казеннаго лса, уже знакомаго нашему читателю, за которымъ начинались владнія Шастуновыхъ. Тамъ, по узкой и изрытой подсыхавшими колеями дорог, приходилось по невол плестись шажкомъ.

Громкій крикъ понесся имъ на встрчу, едва въхали они въ лсъ. Чей-то надрывающійся голосъ лился перекатами по лсному пространству, еще не внятный, но несомннно грозный… Кто-то гнвался противъ кого-то очень сильно.

— Что тамъ такое? привсталъ невольно Гундуровъ.

— Левизоръ, стало быть, дйствуетъ; на счетъ порубки, стало быть, объяснилъ съ козелъ едосей. Кучеръ дернулъ вожжами, четверня прибавила шагу…

Послышались уже явственно слова:

— Не видишь, распротоканалья ты эдакая, не видишь? А вотъ я теб покажу! звенлъ, словно надтреснутая труба, разъяренный начальственный баритонъ.

— Батюшка, ваше благородіе… помилуйте!.. Кудажъ свернуть прикажете? раздался подначальный перепуганный фальцетъ, — кладь свалишь!..

— И вали, сто ершей теб въ глотку, вали, сиволапый чортъ! слышалось все ясне и звончй.