Честь чародея

В эту ночь Ферн спала мало — ее тревожили сны. Она видела Темную Башню в городе, из которой Эзмордис правил миром, и потом эту же Башню в бесплодной пустыне — она лежала в руинах, но Ферн знала, что это та самая Башня. Сквозь развалины пробивались ростки — они жадно тянулись к свету, обвивали разрушенные стены, пока наконец Башня не стала огромным Деревом, на котором распустились миллионы листьев. На ветке висел единственный плод — он наливался, зрел и превратился в живую голову, но черты лица она сначала не узнала. (Головы умерших людей растут, как яблоки, на Вечном Древе. Потом их срывают, или они сами падают и гниют, а дикая свинья питается ими. Каждый, кто хоть раз совершил что–то плохое, должен провисеть на Дереве один сезон…) Потом веки открылись, губы шевельнулись, и Ферн узнала себя.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

— Это кара, — ответила голова, — за все, что я сделала, и все, чего не сделала. За друга, которого я подвела, за любовь, которую забыла, за кровь на моей обожженной руке и кровь на руке здоровой.

— Кровь, пролитая моей обожженной рукой, поднялась против меня, — возразила Ферн. — А другая моя рука чиста.

— Это не надолго, — сказала голова.

— Какого друга я подвела? Скажи мне!

— Поищи в своем сердце.

— _Я_не_забыла_свою_любовь!_

— Поищи у себя в голове.

Сцена изменилась, и она снова оказалась в Атлантиде, золотом граде Запрещенного Прошлого, — в Атлантиде до ее падения. Она была там, когда ей было шестнадцать, она любила и теряла, побеждала и проигрывала. Она утонула в Великом Потопе и выбралась на Звездный берег где–то за пределами Вселенной. Она знала, что уже ничто не сможет тронуть ее сердце так, как Атлантида. Но это было давно, очень давно, для людей — но только не для нее — миновали тысячи жизней. А потом сон показал ей ее любовь, ее Рэйфарла — он выходил из воды, отряхивая волосы. Черты лица были словно стерты, она отчетливо видела лишь одно: когда лицо озарялось улыбкой, внизу не хватало одного зуба. Она закричала: «Мое сердце ничего не забывало!» — но он не услышал ее, а когда она обернулась, перед ней снова была голова. Она улыбалась ей ее собственной улыбкой, гнила и разваливалась прямо на глазах, и сквозь заросли к ней уже подбиралась дикая свинья…

Ферн проснулась в абсолютной тишине, казалось, что даже сердце перестало стучать. Она встала и подошла к окну, но за ним была только безмолвная ночь — даже сова не ухала. Она постояла некоторое время, остро чувствуя угрозу, зная, что враг где–то рядом, что он многолик и наблюдает за ней отовсюду.

Дерево теперь растет быстрее, попав в почву Логреза. Сначала я могла обхватить ствол пальцами одной руки, но с каждым днем он становится все толще, и ладонью я чувствую, как внутри движутся соки. Я наблюдала, как его листья тянутся к солнечному свету. Не знаю, какой дурак построил стеклянную стену дома с северной стороны, где лес подходит совсем близко. Впрочем, мне это как раз подходит. Я бы не рискнула посадить Дерево на открытом воздухе: оно бы перенасытилось избытком света и воздуха и разрослось без меры. Я знаю, как опасна для него реальность, после того как оно так долго пробыло вне Времени, в измерении, где свет давали его собственные мысли, а воздухом служило его спертое дыхание. Оно не будет цвести, а если даже и зацветет, то его цветки не сильно отличаются от обычных листьев, и случайный прохожий не сможет их различить. Но зато оно будет плодоносить. Оно просто обязано сделать это! Я отдала ему всю свою любовь, и оно должно мне отплатить.

Три ночи назад я наслала на узника кошмары. Негемет наблюдала, как я разогревала котел и добавляла туда две капли драгоценного сока Дерева. Она сидела неподвижно, напоминая керамическую статуэтку, которую так небрежно покрасили, что сквозь тонкий слой белого и черного просвечивала глина. Кожа ее была гладкой и матовой и на сгибах морщинилась, как у людей. Ее уродство восхищает меня. Может быть, из–за того, что у нее нет шерсти, ее морда кажется такой выразительной. Но я еще не поняла, что это выражение может означать.