Черниговцы. Повесть о восстании Черниговского полка

— Будем любить отечество таким, как оно есть, — говорил он старшему брату, когда тот предавался отчаянию. — А если оно несчастно, то мы все силы посвятим для того, чтобы избавить его от несчастья. Не правда ли, Матюша?

Новые впечатления нахлынули в его душу, когда он освоился с русским языком и начал читать русские книги. Он находил здесь свое, русское, родное, что действовало на него особенно глубоко, так как выражено было в свежих для него звуках русского слова.

Он и Матвей знакомились с русской стариной по сочинениям Михаила Никитича Муравьева, недавно умершего своего дяди. Они оба плакали над «Бедной Лизой» Карамзина и рисовали себе картину древней новгородской вольности по карамзинской «Марфе-посаднице». Вольное новгородское вече, где каждый имел право голоса, представлялось им в радужных, поэтических красках.

Матвей любил мечтательные баллады Жуковского, а Сережу привлекали больше суровые стихи Державина с их мужественной правдой и гражданским пафосом. Гуляя иногда один по зеленой степи, окружавшей Бакумовку, он с чувством декламировал полные благородного гнева державинские строки, обращенные к «земным богам» — «властителям и судьям».

Не внемлют! — видят и не знают!
Покрыты мглою очеса!
Злодейства землю потрясают,
Неправда зыблет небеса!

И он поднимал кверху руку со сжатым кулаком, как бы угрожая кому-то.

В старом отцовском шкафу в Бакумовке Сережа отыскал заветную — очевидно, бережно хранимую — книгу в зеленом сафьянном переплете: «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева. На титульном листе книги была дарственная надпись: «Любезному Ивану Матвеевичу Муравьеву. Да не зачерствеет сердце твое в суете светской! Александр Радищев. Санкт-Петербург, 1790 года, майя 20 дня». Эта надпись делала книгу особенно дорогой и близкой для обоих братьев. Сережа и Матвей читали ее по очереди вслух в уединенной беседке на самом краю села, и уже первые строки посвящения: «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвленна стала» — так поразили обоих, что они долго не в состоянии были произнести ни единого слова. В этих строках было все то, что они чувствовали сами.

Глава «Зайцово»… Нет, это не выдумка — сама жизнь глядит из книги во всей своей жестокой правде. Некий асессор, нажившийся на взятках и получивший по чину дворянство, приобрел имение и, сделавшись помещиком, грабит и истязает крестьян. Один из его сыновей задумывает похитить крестьянскую девушку-невесту и для исполнения злодейского замысла призывает двоих своих братьев. Но жених этой девушки вместе со стариком отцом отбивает ее, хватив одного колом по спине, а другого по голове. Барин-асессор велит привести виновных к себе. «Как ты дерзнул поднять руку на твоего господина? — подбоченившись, кричит он на жениха. — А невеста твоя будет у меня судомойкой, ты ее больше не увидишь». И он отдал обоих — жениха и его старого отца — своим сыновьям на расправу. Они секут их, бьют палками. Жених мужественно терпит побои, но, увидев, что молодые господа уже тащат его невесту в барский дом, а она кричит, выхватывает ее из рук негодяев и бросается вместе с ней за ворота. За ними погоня. Их уже настигают. Жених выдергивает доску из забора, чтобы защищаться. На подмогу ему сбегаются крестьяне. Тогда выскакивает сам старый асессор с палкой и так ударяет одного из крестьян, что он падает без чувств на землю. Это служит сигналом. Крестьяне окружают всех четверых господ и забивают их до смерти. И такова ненависть крестьян к своим тиранам, что ни один не хочет быть в стороне от этого дела. А на суде они упорно стоят на том, что убили всей деревней.

— Такое убийство не убийство, — прерывая чтение, говорит с волнением Сережа. — Такое убийство — подвиг самоотвержения. Ведь крестьяне знали, что их ждет!

Но дальше. Крестьяне отданы под суд. Им грозит казнь или вечная каторга. Но вдова-асессорша, оказывается, совсем не желает мстить за смерть мужа и троих сыновей. Она просит председателя уголовной палаты избавить крестьян от наказания, обещая, что накажет их сама, и даже предлагает ему взятку. Что движет ею? Человеколюбие? О нет — корыстолюбие: она боится потерпеть убыток, если сразу лишится такого множества крестьян.

— Да, крестьянин все равно что рабочий скот, — с горькой улыбкой замечает Матвей. — Скот денег стоит, и мужик тоже.

Сережа закрывает медленно книгу и долго не может опомниться, как человек, только что вышедший из душной тюрьмы. Он глядит как на что-то новое для себя на все кругом: на поле, освещенное розовыми лучами заката, на дубовую рощу вдалеке, на синеющие излучины реки.

«Правда, — думает он, — в нашем краю не слыхать о подобных злодействах, у нас на Украине еще не угасли предания вольности. Но язва рабства проникает и сюда…»