Черниговцы. Повесть о восстании Черниговского полка

Перед полком на черном коне разъезжал Гебель. Он совершенно оправился от ран и был произведен в полковники. На шее у него болтался орден Владимира третьей степени, и рыжие усы были старательно зачесаны кверху.

Около него суетился красноносый Трухин, теперь подполковник. Долговязый полковой адъютант Павлов гнусавым голосом читал бумагу за № 2707, в которой заключался приговор суда.

В числе приговоренных был седоусый фельдфебель Михей Шутов. Военный суд постановил прогнать его шпицрутенами через тысячу человек двенадцать раз и потом сослать в каторжную работу без срока.

Лицо Шутова опухло от долгого заключения и обросло густой щетиной черных, с серебряной проседью волос. Он был оголен до пояса. Его круглые плечи вздрагивали, а губами он делал странные движения, как будто жевал что-то. Когда его повели по «зеленой улице», с руками, привязанными к двум ружьям, он прокричал что-то густым фельдфебельским басом. Можно было разобрать только: «Братцы!»

Остальные слова были заглушены громким треском барабанов.

Полковник Гебель увесисто крякал. А подполковник Трухин приговаривал, хихикая:

— Так его, так, шпарь хорошенько!

На первый раз Шутов выдержал только две тысячи ударов. Его снесли в лазарет, с тем чтобы по излечении подвергнуть дальнейшему наказанию, пока не выполнится то количество ударов, которое обозначено в бумаге за № 2707.

Потом повели Павла Шурму. За то, что он выпустил арестованного Сергея Муравьева, его приговорили прогнать через тысячу человек четыре раза. Он был в каком-то беспамятстве, и, когда сыпались удары на его обнаженную спину, ему все казалось, что его наказывают за нападение на своего командира.

— Сергей Иванович!.. — выкрикивал он. — Видит бог, я зла не имею!.. Нечистый попутал!.. Батюшка барин, ваше высокобла… помилуй!..

Расправа с офицерами происходила в Василькове. На площади была сооружена виселица. Под ней на полчаса были поставлены офицеры старого Черниговского полка барон Соловьев, Быстрицкий и Мозалевский, осужденные в каторжную работу без срока. А на перекладине, под которой они стояли, были прибиты доски с именами Михаила Щепиллы, Анастасия Кузьмина и Ипполита Муравьева-Апостола.

XXIII. АЛЕКСЕЙ КАПНИСТ

В ночь на 15 апреля 1826 года комендант крепости, одноногий генерал Сукин, вызвал к себе Алексея Капниста, сидевшего в тоске и отчаянии в одном из казематов, и сказал ему с игривой старческой улыбкой:

— Ну, Капнист, поздравляю тебя: ты свободен!

Алексей сразу понял, кому он этим обязан. По вопросам, которые ему предлагались следственной комиссией, он видел, как осторожно выгораживал его Сергей в своих показаниях.

Вне себя от восторга, он тотчас покинул крепость, несмотря на то что было двенадцать часов ночи и что комендант любезно предлагал ему остаться до утра у себя.

Усевшись в ялик и с жадностью вдыхая ночную прохладу Невы, Алексей все еще не верил, что он в самом деле на свободе и может ехать, куда только захочет.

Он спешил на Фонтанку, в дом тети Даши, вдовы поэта Державина. Расцеловав при входе заспанного старого слугу и приложив палец к губам в знак молчания, он на цыпочках пробрался через ряд темных комнат к освещенному маленькому кабинету, где сидела «Милена».

— Алеша! — вскрикнула та, испугавшись.

— Я, тетенька, я! — повторил Алеша, бросившись с радостным смехом ее обнимать.

— Голубчик, как же ты это? — говорила, плача, «Милена». — Вот счастье…

— Тсс, тетенька! — сказал вполголоса Алексей, поднимая вверх палец. — Я бежал!

— Что ты! — ужаснулась тетя Даша.

Но Алеша уже прыгал на одной ноге по комнате, танцевал и кружился.

— Освобожден, освобожден! — распевал он, заливаясь звонким, мальчишеским смехом. — Я пошутил.

И, захлебываясь от радости, он принялся рассказывать о своем заточении.

— Но Сережа, Сережа — это рыцарь, — говорил он в восторге. — О, я уверен, что государь оценит его и поймет. Он будет еще знаменит — вот вы увидите, тетенька!

И он снова заплясал по комнате.

— Тетенька, как хорошо на свободе! — восклицал он.

В мае 1826 года ранним утром Алексей приехал в Обуховку. Все в доме еще спали. Не заходя в дом, Алеша бросился в сад — на могилу отца.

Капнист был похоронен на берегу прозрачного Пела — там, где стоял его сельский домик и где некогда купал в воде свои ветви старый берест. Берест давно свалился, подмытый быстрым течением, и был распилен на доски. Из его досок сколочен был гроб для умершего поэта.

Могила была огорожена железной решеткой и обсажена кругом розовыми кустами, на которых распускались бутоны. На глыбе серого мрамора была эпитафия:

Капнист сей глыбою покрылся.
Друг муз, друг родины он был.
Отраду в том лишь находил,
Что, ей как мог служа, трудился,
И только здесь он опочил.

Соня, узнав, что брат здесь и что он пошел на могилу, вскочила с постели, как была, и стремглав понеслась вниз к реке, едва успев натянуть на одну ногу чулок и накинуть на плечи пудермантель.