Через мой труп

В данной части текста не было никаких пассажей, посвященных убийствам или пыткам, к описанию которых у убийцы было столько претензий. Прошло некоторое время, прежде чем я понемногу начал кое о чем догадываться, а когда наконец убедился в обоснованности своих предположений, у меня перехватило дыхание. Сделанное открытие было, несомненно, крайне важно, однако я по-прежнему не мог разобраться во всем до конца. Лихорадочно листая страницы, я опять вернулся к началу отрывка и принялся заново изучать текст. Когда я закончил, мое разочарование лишь увеличилось. Я поднялся и в третий раз начал читать все с начала — на этот раз вслух, аккомпанируя самому себе жестами.

Тем не менее я никак не мог постигнуть тайный смысл, заключенный, по мнению убийцы, в прочитанных мной страницах.

На них описывалось, как полиция установила слежку за одним из посредников, который участвовал в обмене корреспонденцией между комиссаром и преступником. Операция завершилась провалом, поскольку оказалось, что курьера использовали вслепую. Доставка посланий осуществлялась через обычный абонентский почтовый ящик — довольно устаревшим на сегодняшний день способом, однако в период написания романа Интернет еще не был так распространен, как сейчас. Кроме того, анонимный адрес электронной почты в меньшей степени способствовал созданию атмосферы таинственности.

Я с досадой отшвырнул книгу.

Неужели я ошибаюсь? Может, карточка была вложена в книгу наугад или след все же существует, а я просто не в состоянии его разглядеть? Я опустился в кресло у журнального столика, запрокинул голову назад и прикрыл глаза.

Почтовое отделение, где находился пресловутый почтовый ящик, располагалось на Эстербро.[50] Это было величественное здание с широкой лестницей, ведущей к внушительной дубовой двери с колоннами по обе стороны. Я попытался воссоздать в памяти всю сцену. Наблюдение за почтой вели полицейские в штатском, и это было, в общем-то, делом нетрудным, поскольку перед входной лестницей находилась довольно большая, посыпанная гравием площадка с многочисленными скамейками, на которых вполне могли разместиться все агенты наружки. Курьер — молодой человек в очках с длинными волосами, собранными на затылке в хвостик, — подкатил на велосипеде со стороны Эстерброгаде и свернул к зданию почты.

Что-то здесь было не так.

Я рывком встал и шагнул к валявшейся на полу у окна книге. При падении она раскрылась, и титульный лист смялся. Листая страницы дрожащими от волнения руками, я отыскал двести девятую. Описание курьера было верным, и он действительно приехал на велосипеде со стороны Эстерброгаде.

Однако на самом деле почта была расположена на пересечении Блайдамсвай и Эстер-аллеи,[51] а не Эстерброгаде, как значилось в романе.

Брови мои сами собой поползли вверх. Это на самом деле была непростительная ошибка. В процессе редактуры привязка к географии всегда становится объектом самых тщательных проверок, и для меня было загадкой, как такой вопиющий промах, повторяясь от тиража к тиражу, раз за разом ускользал от глаз корректоров. Конечно, я сам допустил оплошность — это было досадно. Однако то, что ее никто не обнаружил, выглядело абсолютно непонятным.

Я подошел к тумбочке, на которой стоял телефон. В одном из ее ящиков я отыскал телефонный справочник, а на первой его странице — карту города, на которой была отмечена Эстербро. Мне понадобилось всего десять секунд, чтобы проверить, где находится почтовое отделение.

Во «Внешних демонах» была допущена ошибка.

36

Моему возвращению на литературное поприще сопутствовал успех, который мог оказаться куда более значительным, если бы я сам участвовал в рекламной кампании «Патрона в обойме». Но мне хотелось оставаться в своем летнем домике, поручив все разговоры с прессой своему издателю. Финн был от этого отнюдь не в восторге. По его мнению, писатель сам был обязан продавать свой товар. Народ должен знать своих героев.

При этом сама книга его очень порадовала.

«Чертовски неплохая работа», — постоянно повторял он. Мое собственное отношение к книге было приблизительно таким же. В общем и целом «Патрон в обойме» вызывал во мне такие же чувства, какие возникают у строителя при виде только что залитого им самим бетонного пола или же у плотника, осматривающего свежесрубленный сарай. Тем не менее издание этого романа обозначило поворотный пункт в моей карьере писателя. Если во времена «Скриптории» я воображал себя избранным, способным на создание шедевров мирового уровня, то «Патрон в обойме» стал для меня своего рода сатори.[52] Теперь я знал, что никогда уже не напишу Великого-Датского-Романа-Своего-Времени, и не испытывал никаких отрицательных эмоций, ощущая себя обычным литературным ремесленником — одним из тех, кого мы в «Скриптории» всегда презирали. В конечном итоге я даже чувствовал облегчение благодаря этому.