Черепаший вальс

Стрекоза остался на месте, дожидаясь счета. Когда Валери положила его на стол, он погладил ее руку своими длинными костлявыми пальцами.

— Скажите, какой похотливый Дракула выискался! И ты туда же! — вскричала она, испепелив его взглядом.

Он повесил нос, сделав вид, что огорчен, и испарился.

— Фу ты ну ты! Один другого хлеще! Все клинья подбивают, и хоть бы кто разрешения спросил!

Мсье Сандоз улыбнулся. Многие, наверное, к ней «подбивают клинья».

Он еще немного полюбовался ею. Она носила серебряные кольца на всех пальцах, получалось что-то вроде американского кастета. Чтобы защищаться? Отгонять назойливых клиентов? Двое мужчин у барной стойки тоже наблюдали за ней, и когда она подошла, поздравили ее с победой. Мсье Сандоз попробовал пюре: почти холодное; он поспешил доесть, пока совсем не остыло. Пюре было не настоящее, порошковое, а оно, как прекрасно знал мсье Сандоз, очень быстро превращается в замазку.

Когда он в свою очередь поднял руку, чтобы попросить кофе и счет, зал почти опустел. Официантка подошла, стараясь на этот раз ничего не опрокинуть.

— И часто у вас так? — спросил он, шаря в кармане в поисках мелочи.

— Уж не знаю, что в Париже с людьми творится — все такие нервные!

— А вы не здешняя?

— Нет! — воскликнула она; на ее лице снова заиграла улыбка. — Я из провинции, а в провинции, уж поверьте, никто так не кипятится. Там все делают не спеша.

— Зачем же вы сюда, к психам, приехали?

— Я хочу быть актрисой, работаю, чтобы оплатить уроки актерского мастерства… А ту парочку я давно приметила, вечно спешат, вечно всем недовольны, и ни гроша чаевых не дождешься! Словно я им прислуга!

Она поежилась, и ее счастливая улыбка снова испарилась.

— Да ладно! Ничего страшного… — сказал мсье Сандоз.

— Вы правы! — сказала она. — Вообще-то Париж красивый город, если не обращать внимания на людей!

Мсье Сандоз встал. Оставил на столе бумажку в пять евро. Она поблагодарила его широкой улыбкой.

— Ой, ну уж вы… Вы примирили меня с мужчинами! Потому что — открою вам другой секрет — не люблю я мужчин!

— Ну и как? Она тебе ответила? — спросила Дотти.

Сегодня вечером они собрались в оперу.

Прежде чем пойти к Дотти, он поужинал с Александром. «Звонила мама, она в пятницу хочет приехать, просила, чтобы ты ей перезвонил», — сказал сын, не поднимая глаз от прожаренного бифштекса и аккуратно отодвигая в сторону ломтики жареного картофеля. Бифштекс он ел из чувства долга, а свою любимую картошку оставлял напоследок.

— А-а… — протянул Филипп, застигнутый врасплох. — У нас были какие-нибудь планы на выходные?

— Да вроде нет, — ответил Александр, пережевывая мясо.

— Если ты хочешь ее видеть, пускай приезжает. Мы же не ссорились, ты знаешь.

— Вы просто не сошлись во взглядах на жизнь…

— Точно. Ты все правильно понял.

— А она может взять с собой Зоэ? Мне хочется повидаться с Зоэ. Вот ее мне не хватает…

Он сделал упор на слове «ее», словно игнорируя предложение матери.

— Посмотрим, — сказал Филипп и подумал, что жизнь стала невероятно сложной.

— На уроке французского нас попросили рассказать историю максимум в десять слов. Хочешь знать, как я вышел из положения?

— Конечно…

— «Его родители были почтальоны, и он всю жизнь держал марку…»

— Гениально!

— Я получил лучшую отметку. Ты идешь куда-нибудь сегодня вечером?

— Иду в оперу с приятельницей, Дотти Дулиттл.

— А-а… Когда я подрасту, возьмешь меня тоже?

— Договорились.

Он поцеловал сына на прощание, прогулялся пешком до дома Дотти, надеясь, что ритм шагов подскажет ему решение. У него не было никакого желания видеть Ирис, но он не хотел ни препятствовать ее встречам с сыном, ни торопиться с разводом. Как только она будет чувствовать себя лучше, я с ней поговорю, обещал он себе, звоня в дверь Дотти Дулиттл. Вечно он все откладывал на потом.

Сидя на краю ванны со стаканом виски в руке, он смотрел, как Дотти красится. Поднимая стакан, чтобы отхлебнуть виски, он каждый раз задевал локтем пластиковую занавеску и приводил в движение нарисованную на ней великолепную Мэрилин, посылающую воздушные поцелуи. Дотти в черном бюстгальтере и колготках колдовала над разноцветным скоплением баночек, пудрениц и кисточек и, промахнувшись карандашом или щеточкой, ругалась как извозчик.

И одновременно продолжала выспрашивать:

— Ну что? Ответила она или нет?

— Нет.

— Совсем ничего? Не послала даже реснички в конверте?

— Ничего…

— Я когда очень в кого-нибудь влюблюсь, пошлю ему по почте ресничку. Знаешь, как доказательство любви, потому что ресницы больше не отрастают. Рождаешься с определенным капиталом, и надо его потом не разбазарить…

Она зачесала волосы назад, заколола их двумя широкими заколками. Похожа на девочку-подростка, решившую втихаря намазаться маминой косметикой. Достала коробочку с какой-то черной массой, жесткую щеточку, плюнула на щетку и хорошенько повозила ею в черной массе. Филипп поморщился. Не отводя глаз от зеркала, она шлепнула на ресницы жирную кляксу. Плевала, терла, мазала — и начинала все сначала. В танце ее рук была и привычка, и ловкость, и натренированная женственность.