Черепаший вальс

Я не такая, как раньше. И при этом та же. У меня в груди как будто застрял большой воздушный шар, я как будто наполнена воздухом. Сердце куда-то улетает, стучит, как барабан, так я волнуюсь перед встречей с ним: а вдруг я недостаточно красивая, а вдруг он меня больше не любит или еще чего-нибудь? Все время страшно. На свидания иду на цыпочках: а вдруг он передумал?

Когда мы целуемся, мне хочется смеяться, и я чувствую, как его губы улыбаются тоже. Я не закрываю глаза, именно потому, что хочу видеть его прикрытые веки.

На улице он обнимает меня за плечи, и мы прижимаемся друг к другу крепко-крепко, и идем медленнее, а друзья орут, что мы всех тормозим.

Да, благодаря ему у меня теперь полно друзей!

Вчера я накинула на плечи свитер, а он обнял меня, и я заметила, что свитер упал, только когда было уже поздно… Это свитер Гортензии, она взбесится! А мне плевать.

Вчера он сказал: «Зоэ Кортес — моя девушка» с очень серьезным видом и крепко меня обнял, и я чуть не умерла от счастья.

Когда целуешься на ходу, вечно теряешь равновесие… Об этом можно песенку сочинить. Он подкалывает меня, потому что я краснею. Говорит: «Ни одна девушка, кроме тебя, не умеет ходить и краснеть одновременно».

Вчера мне вдруг захотелось его поцеловать, просто так, посреди фразы, прямо как муха меня укусила. Поцеловала, а он засмеялся, я надулась, а он объяснил: «Это я от удовольствия», и мне опять захотелось его поцеловать.

Мне все время хочется, чтобы он меня обнимал. Хочется не заниматься с ним любовью, а просто с ним быть. Впрочем, мы не занимались любовью. Мы об этом и не говорим. Мы сильно обнимаем друг друга — и улетаем.

Когда он меня обнимает, мне больше ничего не надо. Я могу так сидеть часами. Мы закрываем глаза и отрываемся от земли. Говорим друг другу: «Завтра будем в Риме, а в воскресенье — в Неаполе». У него слабость к Италии. Он надо мной посмеивается, потому что моя последняя любовь — это Мариус из «Отверженных». Он предпочитает актрис, блондинок. Он говорит, что я почти блондинка. У меня такой оттенок волос, что при определенном освещении я выгляжу блондинкой. Это глупо, но больше всего мне нравится расставаться. Кажется, как будто у меня сейчас что-то выскочит из груди и живота, настолько я счастлива. Что-то взорвется, и все увидят мои потроха.

В такие моменты рот у меня сам собой расплывается в улыбке, а в голове звучит крутая музыка. И в то же время у меня ощущение, что это все нереально, что это как будто не со мной. Мое заветное желание — чтобы он был рядом завтра утром, и послезавтра тоже, я все время боюсь, что все кончится.

Матери я ничего не сказала. Я просто умираю, когда думаю об этом. Интересно, у нее внутри тоже что-то взрывается, когда она думает о Филиппе? Интересно, любовь во всяком возрасте одинакова?

Жозефина толкнула дверь зала, где проходило собрание жильцов, как раз когда выбирали председателя. Она опоздала. Ширли позвонила ровно в тот момент, когда она уходила. Потом она ждала автобуса и крыла себя на все корки: столько зарабатываю, могла бы все-таки такси взять! Деньгам надо учиться. Учиться их зарабатывать и учиться их тратить. Ей всегда было неловко транжирить, позволять себе мелкие удобства и радости жизни. Она пока старалась тратить только на «важное»: квартиру, машину, учебу Гортензии, страховку, налоги. Ей претили расходы по пустякам. Она по три раза перепроверяла цену пальто и ставила обратно на полку духи за 99 евро.

В зале как будто шел экзамен. Человек сорок сидели перед откидными столиками с разложенными на них бумагами. Она уселась в задних рядах, возле круглолицего взъерошенного мужчины, развалившегося на стуле, как в шезлонге. Не хватало только зонтика и крема для загара. Он отбивал такт ногой, уставившись на носок ботинка. Потом, похоже, сбился с ритма: на миг замер, пробормотал: «Черт!» — и снова стал постукивать ботинком.

— Здравствуйте, — сказала Жозефина, плюхнувшись на соседний стул. — Я мадам Кортес, с шестого этажа.

— А я мсье Мерсон, отец Поля… и муж мадам Мерсон, — ответил он, и все его морщинки поползли вверх в радостной улыбке.

— Приятно познакомиться, — сказала Жозефина и покраснела.

У него был острый, словно проникающий сквозь одежду взгляд. Он как будто пытался прочесть этикетку на ее бюстгальтере.

— А мсье Кортес существует в природе? — спросил он, всем телом подавшись к ней.

Жозефина смутилась и сделала вид, что не расслышала.

Сын Пинарелли поднял руку, предлагая себя в качестве председателя собрания.

— Ты смотри! Явился без мамочки! Неслыханная смелость! — проронил мсье Мерсон.

Сидящая перед ним суровая дама лет пятидесяти обернулась и испепелила его взглядом. Тощая, костлявая, с черным шиньоном и угольно-черными кустистыми бровями — сущая Баба Яга.

— Будьте так добры, ведите себя прилично! — прокаркала она.

— Я пошутил, мадемуазель де Бассоньер, пошутил… — ответил он с широчайшей улыбкой.

Она пожала плечами и резко отвернулась. В воздухе словно пролетело лезвие бритвы. Мсье Мерсон скроил обиженную детскую гримасу.

— У них совершенно нет чувства юмора, вы скоро убедитесь!