Череп под кожей

Какое странное сочетание страха и благодарности! Благодарность была искренней. Он жалел только о том, что не мог испытывать ее так, как следовало бы, – с теплотой и благословенным спокойствием, а не гнетущим ощущением скованности обязательствами и чувством вины. Чувство вины было хуже всего. Когда оно становилось невыносимым, он пытался избавиться от него, обращаясь к логике. Было нелепо чувствовать себя виноватым, нелепо и неуместно даже чувствовать себя так, словно он чем-то ей обязан. В конце концов Кларисса сама была кое в чем виновата. Именно она разрушила брак его родителей, завлекла отца, способствовала тому, что его мать умерла от горя, оставила его, сироту, в доме дяди наедине с неудобством, вульгарностью и удушающей скукой. Именно Кларисса, а не он, должна была испытывать чувство вины. Но стоило этой мысли предательски заползти ему в голову, как чувство долга начинало разъедать его еще сильнее. Он был стольким ей обязан! Проблема была в том, что все об этом знали. Сэр Джордж, который редко бывал здесь, всякий раз всем своим видом безмолвно напоминал ему о качествах настоящего мужчины, которыми сам Саймон, как ему казалось, похвастаться не мог. Иногда у него возникало ощущение, что супруг Клариссы вроде бы расположен к нему, и ему всегда хотелось это проверить, но не хватало смелости. Однако чаще он думал, что сэр Джордж никогда не одобрял решения Клариссы взять его под опеку и наедине они обменивались фразами вроде: «Я же говорил тебе. Я тебя предупреждал». Мисс Толгарт все знала – Толли, которой он не отваживался смотреть в глаза, ибо боялся наткнуться на один из тех критических взглядов, в которых, как ему казалось, сквозили неприязнь, негодование и презрение. Кларисса тоже все знала и просчитала до самого последнего пенни. Он все явственнее ощущал, что она раскаивается в собственном благородстве, которое сначала привлекало ее своей новизной. Ей нравилось, что она сделала широкий жест, исключительно театральный во всей своей эксцентричности. Зато теперь на ее шее висел странный прыщавый юнец, который не умел держать себя в кругу ее друзей, в придачу к этому на нее легли школьные счета, организация каникул, визиты к зубному и все другие проблемы материнства без сопряженных с ним радостей. Он чувствовал, что она ждет от него чего-то, но не мог ни понять этого, ни дать ей что-то взамен – что-то пусть неопределенное, но ощутимое. И он чувствовал, что в один прекрасный день она потребует этого от него со всей настойчивостью сборщика налогов.

Теперь она редко ему писала, и, когда он обнаруживал в своей каморке письма с адресом, выведенным высоким извилистым почерком (ей не нравилось печатать личные письма), ему стоило неимоверных усилий заставить себя вскрыть конверт. Однако на этот раз дурное предчувствие было сильным, как никогда. Казалось, письмо прилипло к его руке и отяжелело, исполненное угрозы. А потом прозвенел звонок, возвещавший о часе дня. С внезапной яростью он оторвал уголок конверта. Бледно-голубая бумага на льняной основе, на которой она всегда писала, была плотной. Он просунул внутрь палец и проделал в конверте щель с зазубринами с грубостью любовника, которому не терпится узнать свою судьбу. Он увидел, что письмо короткое, и издал стон облегчения. Если бы она решила избавиться от него, лишить возможности окончить школу Мелхерст и получить место в Королевском музыкальном колледже или сократить его денежное довольствие, то объяснение, несомненно, заняло бы больше чем полстраницы. Уже первое предложение развеяло худшие из его страхов.