Человек из раньшего времени

– Видите ли, я далек от политики. Я человек искусства и должен пребывать там, где мое искусство может сослужить кому-то службу. Искусство есть служение, и хорошо только тогда, когда приносит пользу. Когда же оно сводится к банальному самолюбованию и пресыщению вниманием публики, то это уже не искусство, а нарциссизм. С первых дней войны я был санитаром, потом, когда положение несколько стабилизировалось – стал ездить с концертами… Под стабилизацией я понимаю развернутые госпитали с профессиональными медицинскими работниками – спасибо графу Сумарокову, – кивнул он в сторону Маленького. – По замечанию публики, мое исполнение заметно подымает боевой дух солдат, и я в такой трудный момент не нахожу для себя ничего лучше, как выступать здесь, на фронте. Шекспир говорил, что когда говорят пушки, музы молчат, а я считаю с точностью до наоборот.

– Вот Вы и получили ответ на свой вопрос. Я – там, где я нужнее. В Петрограде и без меня полно славословов и пустозвонов.

Вертинский расхохотался:

– Однако, как смелы Ваши высказывания для чиновника.

– Позвольте заметить, я не царский чиновник.

– Тоже верно. Извините меня за сравнение, повторяю, я далек от политики.

– Стоит ли извиняться за то, что Вы в обстановке хаоса и бардака ведете себя как настоящий патриот! Благодарю Вас за это, – Бубецкой пожал ему руку. – Должен признаться, давно мечтал о рукопожатии. Вы ведь как-никак, легенда нашей эстрады. Отовсюду только и слышен, что Ваш голос.

– Расценивать ли это как то, что Вы – мой поклонник?

– Пока нет. Звук, искаженный граммофоном, не копирует голоса живого, и сегодняшний концерт, полагаю, позволит мне до конца сформировать точку зрения по отношению к Вашему творчеству. Однако тексты и музыка вовсе не дурны.

– Благодарю! Такие слова из уст человека из прошлого времени, когда знали толк и в стихах, и в нотах, дорогого стоят… А впрочем стоит ли ждать до вечера? – с этими словами Вертинский прыгнул за рояль, стоявший в углу кабинета командующего и заиграл.

Бубецкой вновь мысленно возвратился в февраль 1887 года и вспомнил, какие магические звуки извлекал из этого неживого инструмента Чайковский. Поразительно, прошло тридцать лет, сменилось время, сменились идеалы, сменились художественные образы, владеющие сознанием людей. На смену одной музыке вполне закономерно пришла другая. Но неизменным осталось представление о музыкальном искусстве как о живом воплощении прекрасного, божественного, идущего от звуков и нот исполнителя прямо в душу слушателя, в самое его сердце, минуя голову. В понимании Бубецкого, если этот эффект прослушиванием достигнут – значит мы имеем дело с настоящей музыкой, значит, композитор соответствует своему высокому званию, а певцу не напрасно рукоплещут зрительские массы.

Он слушал и понимал, что, несмотря на творящийся вокруг хаос и беспорядок, сейчас перед ним – настоящий Исполнитель. Голос его лился как густая сладкая патока на печенье, поданное к столу в лучшей дворянской гостиной тех незапамятных времен, на которые пришлась юность князя. Может быть, он был чрезмерно сладким, слишком сахарным – но в обстановке войны и охватившей и захватившей всех горечи ее так недоставало, что прервать исполнение Пьеро он был не в силах…

Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?
Куда ушел Ваш китайчонок Ли?..
Вы, кажется, потом любили португальца,
А может быть, с малайцем Вы ушли.

В последний раз я видел Вас так близко.
В пролеты улиц Вас умчал авто.
Мне снилось, что теперь в притонах Сан-Франциско
Лиловый негр Вам подает манто.

Песня быстро закончилась, и присутствующие оторопели. Секундное замешательство сменилось овацией – такой, которую только могли устроить несколько человек. Но Вертинский не слушал их – он подбежал к Бубецкому и пристально вопросительно взглянул в его глаза.

– И? Что скажете?

– Ответ утвердительный, вне всяких сомнений…

Кто-то из присутствующих попытался было крикнуть «Бис!», но хозяин кабинета ответил за Вертинского:

– Господа, имейте совесть! Александру Николаевичу надо отдохнуть с дороги, и подготовится к вечернему выступлению.

Все, нехотя, разошлись. Бубецкой вышел на улицу, чтобы покурить, а затем планировал отправить в Петроград телеграмму, чтобы доложить об услышанном от Папахина. Компанию ему составил Феликс Юсупов.

– Знаете, Вы ведь тоже дворянин. Мне кажется, что наше видение происходящего должно быть схоже… – робко начал он.

– Очень может быть. Только мне кажется, Вы не до конца принимаете революцию.

– Тоже самое могу и от себя сказать.

– И что думаете? Сожалеете о том, что убили Распутина? Ведь останься он в живых, монархия могла быть сохранена, и Ваше положение могло значительно отличаться от ныне существующего…