Человек из пустыни

Последние его слова утонули в потоке всхлипов. Следующие десять или пятнадцать минут Джим успокаивал безутешного Арделлидиса, убеждая его, что всё не так плохо, как ему кажется. При этом Джим сам не до конца понимал, зачем он здесь находится, какова его роль во всей этой кутерьме, и сколько это будет ещё продолжаться. Его мысли то и дело разбегались в разные стороны, и Джим умолк на полуслове, потеряв нить разговора. Реальность вдруг колыхнулась, как готовый рассеяться мираж, и Джиму на миг показалось, что он находится не там, где он должен находиться. Это снова шутки коварной Бездны, догадывался он. Склоки Арделлидиса с его юным спутником были мелки и бессмысленны, как и всё остальное — и приглашение во дворец, и последние несколько лет жизни, и не прекращающаяся из века в век людская суета. Всё было зыбким миражом, непрочным, как паутина, способным разрушиться от дуновения лёгкого ветерка, и только зов Бездны был настоящим. Он звучал высокой, чистой нотой поверх суетной какофонии пустых страстей и мелких каждодневных забот; бесформенные груды ненужных слов и мутные потоки беспредметных мыслей обращались в прах и улетали, когда Бездна наводила на них испепеляющий луч своего пристального взора, а освобождающееся из-под них пространство требовало заполнения чем-то подлинным и нетленным, но вместо этого снова приходила всё та же суета и тоска. Разбить кулаком фальшивое небо и нарисовать вместо него настоящее, смести веником искусственные блёстки звёзд и украсить новое небо всего одной, но настоящей Звездой — такое странное желание возникло вдруг у Джима, сидевшего на диване рядом с Арделлидисом в гардеробной. Он ничем не мог ему помочь, не мог даже подобрать слов: все они смешались, превратились в кучу бесполезных разорванных бумажек, среди которых было невозможно найти ничего толкового. «На что ты тратишь своё время?» — сурово вопрошала его Бездна, а он не мог ответить. Из недр Бездны начал вырисовываться образ Рэша, но в этот момент Джим вдруг услышал вопрос Арделлидиса:

— В каком измерении ты находишься?

Джим вздрогнул.

— Извини, у меня сегодня что-то все мысли вразброд, — ответил он, растерянно улыбнувшись. — Каша в голове.

Арделлидис вздохнул и тоскливо прильнул щекой к подушке. Джим снова попытался собраться с мыслями, чтобы сказать ему что-нибудь ободряющее, но к своему стыду так и не нашёл среди рваных бумажек ничего вразумительного. В дверь постучали, и послышался голос Нокса:

— Прощу прощения, ваша светлость.

Арделлидис приподнял голову и слезливо простонал:

— Нокс, мне не до тебя, уйди!

Вопреки воле хозяина, дворецкий всё-таки вошёл: очевидно, у него на это была важная причина. Учтиво поклонившись, он сказал:

— Ещё раз прошу меня извинить, милорд, но господин Фадиан, кажется, захворал. Думаю, ваша светлость, вам нужно на время отложить ваши ссоры.

Арделлидис нахмурился и сел.

— Что такое? Что с ним?

— Приступ дурноты, — ответил Нокс. — Я уложил его в постель.

— Странно, — озадаченно проговорил Арделлидис, вставая. — Только что он был здоровёхонек, и вдруг какая-то дурнота. — И неуверенно спросил, обращаясь к Джиму: — Быть может, он притворяется, чтобы меня разжалобить?

— Надо взглянуть на него, только и всего, — ответил Джим.

— Осмелюсь заметить, ваша светлость: я не думаю, что господин Фадиан притворяется, — сказал Нокс. — Я склонен полагать, что он действительно нездоров.

Фадиан полулежал на подушках, закутанный в одеяло, и вид у него действительно был очень бледный, болезненный и несчастный. Не без некоторого недоверия всмотревшись в него, Арделлидис подошёл.

— Нокс сказал, что тебе нехорошо, моя детка, — сказал он. — Что с тобой?

Фадиан не ответил, только смотрел на Арделлидиса несчастными, страдающими глазами раненного зверька. Этот взгляд был способен заставить дрогнуть даже камни, а сердце Арделлидиса было отнюдь не каменным. Он присел рядом с ним и озабоченно спросил:

— Что с тобой такое, голубчик? Что-нибудь болит?

Фадиан покачал головой и сник на подушку.

— Нокс, вызывай врача, — распорядился Арделлидис. — И попроси приехать по возможности поскорее.

— Сию минуту, милорд, — поклонился дворецкий.

Он вышел, а Арделлидис, склонившись над сжавшимся в комочек Фадианом, пожирал его взглядом, полным нежного беспокойства.

— Ах, это я во всём виноват! — сокрушался он. — Зачем я мучил мою детку своими глупыми придирками? Что я наделал, что я наделал!..

По просьбе Арделлидиса Джим остался дожидаться врача. Впрочем, он остался бы и без просьбы: внезапная болезнь юного Фадиана не на шутку встревожила его. Пока они ждали врача, Арделлидис не отходил от Фадиана ни на шаг, держа его за руку, ежеминутно прижимая его пальцы к своим губам и совершенно позабыв о своём намерении развестись. С искренней озабоченностью и беспокойством он расспрашивал Фадиана о его самочувствии, но тот предпочитал отмалчиваться. Только один раз он горько расплакался.

— Милорд, умоляю вас, не выгоняйте меня… Что я скажу родителям? Это такой позор!..

Глядя на его слёзы, Арделлидис сам был готов заплакать.