Человек идет в гору

круглолицый, крепкий, с чуть раскосыми, умными глазами.

— Ну, у вас здесь и места! — восклицает Луговой.— Богатые, волжские. Леса, леса без конца и краю, в полях цветов — глазам больно. И уж верно ягод, грибов, дичи! Вот где охота!

Худое лицо Лугового освещено восторгом.

— Оч-чень много, — не без гордости подтверждает старик. — В лес иди — ягод кушай, гриб кушайсколько хочешь кушай. Уток стреляй.

— А главное — тишина! — говорит Луговой.

— Зачем тишина! У нас много работ. Заводов много, фабрик много, тракторов много.

— Я не об этом. Не стреляют, не бомбят, фашисты не летают. Вот я о чем.

— Фашист — шайтан. Его бить надо. День и ночь бить надо. Два моих сына — Сабир и Анас под Москвой дерутся. Вот как!

— Молодцы!—смеется Луговой. — В отца пошли верно, а?

Старик ласково трогает Лугового за плечо:

— Слушай-ка. Веселый ты! Ходи ко мне жить. Ты — охотник, я — охотник. В;месте лес ходить будем.

— Спасибо, родной.

Луговой встал, взвалил на спину рюкзак.

— Пошли, я пассажир легкий. Сам — с вершок да на горбу мешок... Жена вот у меня еще.

Бакшановых взял к себе сборщик Лунин-Кокарев. Он перебрался со своей семьей во вторую комнату, а первую, столовую, где спала старуха-мать, отдал Петру Ипатьевичу.

В комнате было не топлено, и Марфа Ивановна, не раздеваясь, сидела на чемодане, прижав к себе детей — десятилетнюю Наташу и семимесячную Наденьку.

Глебушка сидел поодаль, насупленно молчал.

За стеной слышался злой и горячий шопот.

Временами шопот переходил в громкий -говор. Марфа Ивановна поняла, что там бранились. Лунин-Кокарев говорил отрывочными, короткими фразами. Ему отвечал требовательный и резкий голос старухи. Когда страсти разгорались, примешивался еще один голос — плачущий, девичий.

Старуха сидела за шитьем. Ее узловатые темные пальцы быстро работали иголкой. Плакала Наденька. Голос у нее был хриплый, простуженный. «Что за мать такая? Не может (успокоить! — злилась старуха. — И зятек... хорош! Меня не спросясь, пустил чужих. А дом-то мой. Сорок лет здесь живу. Ишь, распорядитель какой!»

Старуха резко поднялась и, войдя в соседнюю комнату, грубовато взяла у Марфы Ивановны ребенка. Она стала ходить по комнате, раскачивая Наденьку на руках и мягким, изменившимся голосом успокаивая ее. Ребенок умолк. В глазах старухи появилось выражение торжествующего превосходства.

Марфа Ивановна вскоре услышала, как на кухне тонко запел самовар. Потом девушка принесла дров, затопила печь.

— Раздевайтесь. Скоро будет тепло, — сказала она.

— Спасибо, — ответила Марфа Ивановна и вдруг расплакалась— громко, с облегчением.

На заводе круглые сутки хлопают восемь проходных дверей. Круглые сутки здесь людской говор, смех, топот сотен ног.

Гудят моторы, визжат дисковые пилы, высоко и тонко перекликаются электродрели.

Первые взялись за восстановление завода столяры. В других цехах еще чесали затылки, приглядывались да примеривались, озадаченные необычными условиями, а здесь уже склеивали лонжероны, делали нервюры, собирали боковины.

Быстров, назначенный начальником цеха, ночевал на -заводе, наблюдая за сборкой первых комплектов крыльев. Среди верстаков, стремянок и прессов уже вылупливался фюзеляж — первое подобие самолета.

Мишин собрал начальников цехов и отделов на совещание.

— Государственный Комитет Обороны установил дату начала выпуска самолетов нашим заводом. — Он обвел всех настороженным взглядом, будто хотел узнать, от кого можно ждать^ возражений. — Эта дата — седьмое ноября.

По лицам людей прошла тень. Солнцев зябко повел плечами.

— Что, Александр Иванович? — спросил Мишин, заметив движение главного инженера.

— Мне кажется, здесь какое-то недоразумение. Ведь это же... фантастика! — вскинул вверх очки Солнцев.— Остается немногим больше месяца, а у нас даже нет аэродрома!

— И труб нет! — невнятно, будто всхлипнув, проговорил начальник отдела снабжения Миловзоров.

— Варить некому! У меня только два дельных сварщика.

— Эмалиту нет!

— Давайте по порядку, — жестко сказал Мишин. — Прежде всего, насчет фантастики. Решение

Государственного Комитета Обороны — не фантастика, а приказ Родины! — Он шумно дышал и сжимал в руке погасшую трубку.— Аэродром есть. В пятнадцати километрах от города я нашел подходящее поле. Надо только повыкорчевать пни.

— В пятнадцати километрах? — спросил Солнцев и,не ожидая ответа, продолжал: —Семен Павлович, вы меня не поняли. Я отдаю себе полный отчет в серьезности момента... Но где вы видели, чтобы самолетный завод был на таком расстоянии от аэродрома?

Мишин вспомнил шутку, ходившую на заводе про Солнцева. У него была странная манера писать резолюции на самом краешке бумажки. «Вы знаете, почему он так пишет? — говорили шутники, — чтобы в случае неустойки осторожненько оторвать резолюцию и сказать, что он-де не подписывал».

— Послушайте, Александр Иванович, — сказал Мишин, смеясь одними глазами. — Мне пришла на память история о том, как поп учил чорта жить праведником.