Часы

А когда-то она приходила сюда вся в снегу и пылала и готова была всякому улыбаться и со всяким кружиться под этот свистящий заметающий танец белой метелицы.

Христина Федоровна стала ледяной. Не вспоминала. Медлила. Боялась уходить.

Наскочит метель, набросится, задушит ее, она караулит таких вот, иссечет все лицо, заморозит глаза, заберется под сердце горячей слезой; горячая слеза канет в сердце, сердце разорвется. Христина Федоровна, крадучись, забрала с витрины, как чужое, драгоценные вещицы; сунула в карман для заклада; не глядя, пошла. Все снесется в ломбард.

И в раскрытые двери метнулись тысячи костистых белых чудовищ, приняли ее и, свистнув, резким ударом, бегливые, сшибли с ног.

* * *

В нашем царстве.

Мы белые — черные ночью.

Будем петь и летать, не замолкнем.

Серебряно-пышно затканы, унизаны четким алмазом — вольные, чистые, цепкие.

Нагоним — и хлещем и бьем, раздираем, встречая.

И срока нет нам. И с обреченных не снимется печать проклятья.

Сердце будет биться —

Безвыходно —

Безрадостно —

Безнадежно —

В нашем царстве.

Мы белые — черные ночью.

Знаем свою череду. Теплом не повеем.

Зубами схапать —

Когтями драть —

И сечь и сечь —

Уж близко время, великая тишь сойдет на землю, и будет горше после пира печаль и теснота.

Уж близко время, великая тишь сойдет на землю, и станет молча одна могила — кровавый крест.

Мы белым саваном пушистых крыльев кровь покроем — —

Бесилась метелица, распевала песни. И хоть плачь, хоть не плачь, не поможешь.

2.

— А знаете, что я сделал? — Костя хохотал, раскутываясь и сдергивая башлык.

От таявшего снега натекла вокруг него целая лужа.

Мотя, не обращая внимания, сиповато вполголоса продолжал свое чтение:

— ...а который молодой человек почувствовал влечение к приятной молодой особе женского пола, чтобы тотчас же покорить юное сердце...

— Ха-ха-ха, — заливался Костя, — я зацепил Ольгу лягушачьей лапкой, и она задрожала вся и посинела, как синька...

В это время тихонько подкравшаяся Рая придавила сзади ладонями глаза Моти.

Завертел Мотя беспомощно головой и, вдруг вырвавшись, бросился за Раей.

Тотчас в комнатке за прилавком что-то грохнулось об пол, понатужилось и хряснуло.

Завозились, забарахтались, полетели подшлепники.

Сипело, визжало:

— Лампу срони!

— Мотька!

— Пусти! пусти!

— Вот тебе!

Дремавший у кассы мастер Семен Митрофанович, которого зло сосал хмелевик, не вставая, тяжело нагнулся, поднял брошенную книгу, сдунул с нее пыль и непривычно, разделяя слога и возводя маленькие буквы в прописные, принялся читать трогательным голосом заглавие: «Ключ к женскому сердцу, или как надо вести себя в обществе».

Костя чистит часовые стеклышки, трет их, натирает лайкой изо всей силы.

— А Лидочка такая хорошенькая стала, как цветочек, — говорит он с растяжкой, — она знаете, Семен Митрофанович, хорошеет и хорошеет...

Мастер сделал ужасное лицо, будто собираясь заплакать, и громко и грозно чихнул.

На чох кубарем скатывается сверху из мастерской Иван Трофимыч, за ним пес Купон.

— Спрашивали? — угрюмо озирается мальчишка.

— Спрашивали?! огузок! — Костя бросает на пол стеклышко, надувает щеки и, облизывая языком десны, направляется в мастерскую за чаем. Но, сделав несколько шагов, останавливается: — Семен Митрофанович!

Мастер недовольно подымает голову.

— Что это такое, что ни днем, ни ночью не дает покою?

— А если чешется да глубоко, — высовывает язык мастер, передразнивая Костю, — подешевеет молоко, а если чешется близко —

— Редиска! — перебивает с удовольствием Костя.

И затрещал пробужденный будильник.

Допевала стена свои останные песни, допевала устало.

Колотило, бухало.

Метался огонь у витрины, бесилась метелица, пела:

— Мы белые — черные ночью...

Издерганный Мотя оправился, стал за прилавок навытяжку, пощипывал усики.

Рая все еще вертелась за своей прической перед зеркальной дверью у комнатки. Зажимала зубами шпильки, сильно дыша носом.

— Тяжелый нынче покупатель пошел, а бывало пролому нет, — зевнул мастер и, захлопнув книгу, пошел к граммофону, отыскал какой-то персидский марш, поставил кружок.

И покатили — пошли стиснутые, будто покрытые густым слоем пыли, завязающие друг в друге притоптывающие звуки, шли и закатывались.

И мысли закатывались.

Думал мастер о том, что теперь уж окончательно ясно, хозяин сбежал, платить не будет, и не удрать ли ему подобру-поздорову, пока еще цел? А впутаешься в историю, — не расхлебаешь. Видал он таких штукарей, на шармочка норовят, а кому не охота, разве всяк себе враг? Одно, не прособачить бы...

Наверху что-то треснулось и, мелко раскатившись, задребезжало по ступенькам вниз, а вслед по лестнице затопали тяжелые, напряженные шаги.

— Чай пить, пожалуйте! — Костя внес, пыхтя, полный поднос со стаканами.

Мастер переменил кружок, успокоенный мыслью: удрать подобру-поздорову.

Начинается чаепитие.

Мешают ложечками, прикусывают сахар, отдуваются.

— Плачет, словно Лидочка! — замечает Костя.

Мотя приятно улыбается:

— Никогда я не видел губернаторши, говорят, она старуха, но очень привлекательная...