Час возвращения

Он шел сквозь секущую лицо метель, трудно перешагивая через улегшиеся поперек дороги сугробы, думая то о сыне Роде, то о Федоре Кошкаре. Тот и другой были для него судьбой, он это почему-то чувствовал, и потому ему все невыносимей делалось и без первого, и без второго. Сорок дней нет на свете Федора, излеченного навечно. «Излеченный навечно, — повторил Иван, как бы еще раз пробуя эти слова. — Вот счастье… Пойду к нему, он не может сейчас без меня. И я не могу без него. А Родя не пришел, и я его потерял, у меня остался один Федор. Он от меня никуда не уйдет».

Иван шел на негнущихся ногах, навстречу ветру. Левой рукой он прижимал к ватнику ледовый бур, завернутый в тряпку, правой то и дело взмахивал, будто балансировал на канате.

«Как же я потерял Родю?»

Магазин-«сундук» вырос из метельной круговерти, как привидение. Иван вздрогнул от неожиданности, хотя знал, что его никак не обойдешь. Скрипнула дверь. Запах постоявшей в тепле бочковой селедки железом ударил по ноздрям и окончательно подвел черту под душевное состояние Ивана.

Бутылка оттопыривала ватник, холодом жалась к груди. Иван спешил, продираясь сквозь дремучие заросли метели. Впереди что-то широко затемнело. Ага, пруд на Пажинке. Незамерзающая вода. Ворчливый, не зимний шум у плотины. За ней, на горе, — кладбище. Федора и тут отвергли — закопали на новой пустынной площади под березой, в сторонке от людей. «Шкоды!» — неизвестно кого обругал Иван.

Поворот, еще поворот, и тут должна быть березушка, дерево, ставшее приметой могилы Федора, и, наверно, уж не так далеко время, когда она сделается пометкой и Ивановой жизни на земле. Странная готовность к смерти порой делала его равнодушным ко всему, и это его открытие бесстрашия перед безглазой было для него чем-то новым.

На могиле Федора не было поставлено ни креста, ни пятиконечной звезды. Кто-то закатил на холмик валун, тем и обошлись. Клялся Иван сварить из нержавейки памятник, но материала не подвернулось.

«Виноват я перед тобой, Федор, — сказал Иван и опустился на снег, подставив спину метели. — Тяжело тебе от камня, знаю…»

«Тяжело», — вдруг просвистела ему в уши метель, и он оглянулся, леденея от страха. «Голос мнится истовый». Он подсунул под себя рукавицы, вытащил из-за пазухи бутылку.

— Ах, Федя, Федя… Бывалоча, радовались ей, а теперь что? Горько в рот брать…

«Не бери! — просвистела метель голосом Кошкаря. — Самая у тебя… пора…»

Чувствуя, как коченеет снизу, от снега, Иван потянулся за бутылкой. Еще недавно теплая, сейчас она обожгла его ладонь гремучим холодом.

Из школы Родя отправился с ребятам на строительную площадку. Здесь вовсю работали машины, росли по краям крутые терриконы парящей земли. Те, что были насыпаны раньше, белели от снега, и кое-кто уже попробовал с них кататься. Родя же отправился подбрасывать в костры на дальнем участке старые доски и хворост и увлекся, а когда опомнился, начало темнеть. Они же договорились с отцом встретиться в мастерской. Отец обещал доделать сегодня ледовый бур.

Родя не заметил, как началась метель. След у ворот уже почти занесло, след был один, значит, отец ждал его и уходил последний. Если отец шел к остановке, они бы встретились. Значит, он куда-то свернул. Продавщица Клава закрывала магазин, увидев ученика, за плечами — ранец, перестала звякать ключами, запричитала:

— Да что же это, на самом деле? Отца-матери нет у тебя? В такую погоду малец без присмотра.

Родя прервал ее, спросил об отце.

— Так ты сын Ивана Горелого? Ах ты красавчик мой, ох ты хороший мой… Папка-то смурной такой, обеспокоенный. Да, заходил. Да, взял. Куда пошел-то? Ах, да на погост. С Кошкарем, сказал, надо выпить. Грех, сказал, не выпить. Сороковой день. Отговаривала я, мол, дома, что ли, нельзя помянуть. Нет, сказал, я с ним…

Родя скоро увидел следы на снегу. Только бы успеть до темноты. Если отец там, он его найдет. А муть-то какая, вот-вот погаснут малые остатки света и метельная темнота прикроет все. Но Родя не думал об этом. Не думал он и о том, что всегда боялся кладбищ, этих таинственных селений мертвых. Только бы не потерять дорогу, найти отца. След то терялся, то снова появлялся, полустертый метелью. У Роди ломило щеки от ударов снега. Легкие перчатки насквозь продувал ветер, пальцы один по одному замерзали, переставая чувствовать. Родя сунул руки в карманы, сжал кулаки. Когда он выбежал на плотину, ветер едва не сдул его с ног. О следе тут и думать было нечего, и Родя попробовал идти берегом. Ноги глубоко проваливались в снег. Он едва их вытаскивал. Тут же взмокли лоб, спина, и он вернулся и стал искать дорогу…

Метель выла, свистела, смеялась рассыпчатым колким смехом.

«Ро-дя-а-а… — вдруг услышал мальчик ее дурашливый зов. — Жи-ви-ы-ы», — раздалось совсем отчетливо.

И тут Родя разглядел перед собой копешку, занесенную снегом. На его глазах копешка шевельнулась, снег отвалился от нее пластами, и он увидел — человек. Человек на кладбище… На миг мальчик перестал чувствовать себя — так был силен страх. Но тут снова раздался голос, чужой, безнадежный:

— Родя-а-а-а…