Час возвращения

— Ладно, — сказал Иван. — Коль позволишь. И на Княж-озеро махнем. Родька спит и во сне видит. А как с работой? — не удержался Иван. — Могу завтра, хотя и больничный в кармане. Закрою. Какого черта, я уж очумел. Только не отдавай коменданту Вахромееву. Какой я потатор? Просто невезучий.

— Ох, Иван, а я думал, допер ты своим умом: за каждой историей — твоя безалаберность. Но вот ты пораскинь умишком: за лето работы ты на первом месте. Наивысший урожай в бригаде Степана Постника. Тебе же начислено столько — две семьи прокормишь. Еще такой год — и «Жигули» можешь покупать. А я твое мурло даже на доску Почета стыжусь вывесить. Родя, — оглянулся он на мальчика, который, роясь в железяках, чутко слушал разговор старших, — отойди в сторону.

— Почему отойди? Пусть слушает. Мы с ним друзья. Верно, Родя?

Родя во все глаза глядел то на отца, то на Кравчукова. Но, сочтя, что они над ним подшучивают, отошел подальше. Однако, увлекшись разговором, взрослые позабыли о ребенке, и он помимо воли стал снова все ближе и ближе подвигаться к ним.

— Надеюсь: не было бы счастья, да несчастье поможет тебе… Завяжешь ты наконец.

— Завяжу, — тихо сказал отец. — Но бывает, спасу нет терпеть.

— Слаб ты, не можешь преодолеть себя. Для мужика это гибель. Сына-то пожалей. Для кого живем?

— Сына? Один он остался верен мне. Как собака верна даже мертвому хозяину.

— Я тебе, пап, не собака, — вдруг услышали взрослые и оглянулись. — Если ты так думаешь, тогда…

— Родя! — крикнул отец. — Это я так, чтобы он понял… Такое слово… Оно не обидное.

— Обидное, — сказал Родя. — Очень обидное.

А Кравчуков строго:

— Кому я говорил, отойди? Ты знаешь, Родя, как собака… Тьфу тебя, Иван, с собакой! Это просто образ. Благородный зверь подыхает, ежели хозяин умрет. Из-за любви и тоски…

Но Родя, насупившись, отошел в сторону и больше не приближался к старшим. Он уже был не рад, что услышал те слова.

«Опять виноват я, и никто другой. Трепло ты, Иван, и язык твой — помело поганое. Единственную добрую к тебе душу отпихнул». Такие мысли не раз приходили к Ивану, когда он, с утра до ночи вкалывая в мастерской, оглядываясь вокруг себя, вдруг не находил никого, кроме пэтэушников, к которым он был приставлен. Бывали дни, когда тот, другой Иван, отделялся от него и шел против нынешнего его образа жизни, требовал общения, встреч.

Иволгин до смерти боялся своей Серафимы и кроме, как в школу, не отлучался никуда. Там он окружил себя красными следопытами и соорудил интересный музей славы своего полка, который и формировался здесь, в Талом Ключе. Как-то затащил Ивана в музей, порассказал, как разыскали ребята могилы героев, собрали свидетельства жарких боев — гильзы, поржавевшее оружие, солдатские каски, котелки, красноармейские газеты той поры, фотографии. Он рассказывал обо всем с таким интересом, будто все это было единственным, что держало его в жизни. И хотя Ивану было чудно слушать Иволгина, но все же нечто близкое к зависти колупнуло его душу. А Вера, та совсем ополоумела от работы. Мало того, что на ферме с утра до ночи, так еще ее избрали депутатом сельсовета. В комиссию запрудили, по детским яслям и садам, будто мало тех, кто это должен за свою зарплату делать. С Захаром Портновым Иван не виделся уже вон сколько. Другие потаторы увольнительные из леса получают по той или иной причине, наведываются, а Захар в совете бригады, оказывается, чуть ли не самый умный, видите ли, без него не могут обойтись ни одного дня. Иван это давно заметил, что у Профессора колесики с роликов слетели, и он о себе мнит бог знает что. Подумывал навестить бригаду, когда узнал, что дом его красил и пристройку делал не кто иной, а комендант Вахромеев. В самый раз бы выяснить, чего это он воспылал чувством к его дому? С первой встречи заронил он недоверие. Погляд на Веру был как у голодного волка. А она — ох уж эти бабы — щебетала и щебетала, как сорока. И вот куда это привело.

Бахтин примчался в цех, оживленный, шумный. Он громко поздоровался с ремонтниками, на ходу говорил какие-то слова, но надолго нигде не останавливался. Да и делать ему тут особенно было нечего — в подрядном цехе все спланировано и обеспечено до конца месяца, но директор и себе не мог признаться, что скучает по прежнему стилю работы, когда ты нужен везде, тебя всюду желанно ждут и без тебя, кажется, споткнется, встанет раскрученный однажды маховик работы. «Перестраивайся и ты, Бахтин. Не красуйся на глазах людей, а лезь туда, куда еще никто не заглядывал, — в людские души», — думал он, подходя к Венцову.

— О, Иван! — воскликнул он, словно так был обрадован встречей, что не знал, куда деть свои чувства, и будто не было у них окончательных разговоров. Между прочим, где-то в самом дальнем уголочке сознания у Бахтина в эту минуту мелькнула мысль, что вдруг да и возьмется Иван за ум после того случайного, но и в то же время закономерного происшествия. Но он не знал, что в Иване, как и прежде, жили и боролись друг с другом два существа и никому еще не известно было, кто же из них победит.