Час возвращения

Гармонь пряталась под цветастой накидкой, молчаливо жалась в углу. Сирота! Он сдернул накидку, осторожно взял гармонь в руки, сжимая ее, будто боясь, что она выскользнет и как в каком-нибудь фокусе: была она и нет ее. Но он поднял ее, надел ремни, подвигал плечами, приноравливаясь. Попробовал сесть на табурет — не получилось. Стоя, растянул слегка мехи, и они заиграли красно-черными цветами. С шипом выпустил воздух. Вяло пустил пальцы по клавишам, но звуки встрепенулись неожиданно сочные, быстрые, и все ожило вдруг. Давняя любимая смуглянка-молдаванка, собирающая виноград, впорхнула в тоскливое жилье, давно, видать, забывшее улыбку, и уже нельзя было не поддаться музыке, задавленному волнению, которое она вызвала. Оно было тяжко Ивану, это волнение, гармонь, как живое существо, требовала участия его души, уводила в воспоминания, от которых всегда было больно. Уж очень сильная это нагрузка для его сердца, и он сжал мехи. Оборвались звуки, и сразу осел потолок и сузились стены.

Он снова попытался сесть и сел, но гармонь была слишком тяжела и больно давила-на бедра. Надо бы что-то постелить, но он не мог ни до чего дотянуться, и опять встал, и так, стоя и чуть опершись левым плечом о косяк, склонил голову к гармони, почувствовал, как проваливаются кнопки басов под пальцами и ворчливые глухие звуки, похожие на всхлипы, оживают в глубине. А правая рука скользнула сверху вниз, потом вернулась — вспомнила! — остановилась. И вот он, вальс «На сопках Маньчжурии», печальная, пронзительная мелодия о боли, горе, унижении и гордости. Руки то и дело сбивались, мелодия, прервавшись, путалась, как будто у нее перехватывало горло о: скорби. Он так и не довел ее до конца. Еще что-то попробовал подобрать, какие-то куски складывались, но руки обвисали, слух заленился, а ноги не могли стоять. И он, еще раз утвердительно подумав, что гармонь возьмет, поставил ее на подоконник. И тут услышал голос:

— Пап, а пап, сыграй. Еще сыграй!

Сын стоял в дверях. Одно ухо у шапки торчало кверху, другое висело, глаза сияли восторгом.

— Я и забыл, как ты играешь. Здорово! Ты научи меня, а, пап?

Иван не ожидал, что сын вернется в это время, вначале смутился, потом обозлился.

— Сбежал, что ли? — спросил он, все еще злясь, однако чувствуя некоторое душевное облегчение при виде сына — совсем свежая картина вечеров с сыном в его палате не могла не тронуть Ивана. И сейчас это смягчило его. А Родя между тем оправдывался:

— И ничего не сбежал. Отпросился. Отца из больницы… Ни звука! Прибежал туда, а тебя след простыл… — Родя увидел раскрытый чемодан на столе, вначале ничего не понял, но тут вдруг догадка осенила мальчика: — Ты что задумал, пап?

Отец, захваченный врасплох, хотел отговориться, но не повернулся язык.

— В бега было… да не успел.

— Обманно?

— Обманно.

Родя засопел, стал раздеваться.

— Нечестно, пап…

— Нечестно. Теперь не побегу. Мы с тобой… — Отец не договорил.

— Ну вот! — Сын обрадовался. — А то никакой серьезности. Ты когда сделаешь ледовый бур? Обещал… — И Родя опять за свое: — Надо же, обещал бур — и бежать.

— Ну, ладно, давай об этом больше не гугу? Лады? А то мать, знаешь ее. Да, брат, бывают минуты, когда все забываешь, кроме себя.

— Наша Марфа, — Иван знал, так в Родином классе ребята называют классного руководителя, — про таких, как ты, говорит: форменный эгоист. Всякие беды, говорит, у человека от его эгоизма. И у тебя тоже… Я знаю.

— Вот и хорошо. — Отец не мог не засмеяться. Рядом с ним вырос такой взрослый человечек, просто беда, все понимает. Между прочим, вот с кем было легко и просто. Его искренность не имела предела. — Да что там! Разве ж тебе объяснишь? Ну, раздевайся, что ли? Знаешь, твое обзывательство — тьфу. Так ли меня еще величали?

— И тебе все ничего? — Родя сбросил шубейку, шапку, превратившись в худенького, тонкого мальчишку.

— А уроки как же мы теперь? Хоть обратно шагай в больницу. Дмитрий-то Иванович…

Родя, не допив стакан смородинного киселя, свистнул:

— Фьють! Я теперь сам умею. Все понял. И совсем нетрудно. Раньше я как задачки решал? Прочитаю ответ, а потом и решаю. Если сойдется — ура! А теперь… Теперь я решу, а потом ответ гляжу. Очень интересно.

На другой день к концу занятий Иван подошел к школе — за сыном. Тихо порошил снежок — потеплело. Пахло печным дымом… Короток зимний день. Каркали вороны в школьном березняке.

Кравчуков их появлению в ремонтном цехе как будто обрадовался, казался оживленней и разговорчивей, чем всегда. Понятно, чтобы сохранить с Иваном какую-то дистанцию и право на серьезный с ним разговор, Кравчуков начал с Роди. Похвально, мол, когда сын интересуется делом отца, уважает его профессию. Но практичный Родя сразу его остановил:

— А можно сделать ледовый бур? Вот чертеж. В школе дали. У нас кружок любителей природы…

Он развернул чертеж и подал Кравчукову. Тот про себя похвалил паренька за толковость и деловитость, рассмотрел чертеж, сунул Ивану:

— Смастери парню. И позови меня, когда поедете рыбачить. Увлекался, была пора. А если ехать, то на Княж-озеро.